«Из пламя и света»
Шрифт:
Он описал его в стихах, которые начал еще в начале сражения.
11 июля. Багровое солнце в мареве густой пыли, еще не осевшей после сражения, медленно погружалось в тучу. И когда оно опустилось за ее волнистые гребни, над краями ее брызнули и торжественно поднялись в вышину сверкающие алым блеском лучи, осветившие и горы, и небо, и землю, и лицо молодого поручика Лермонтова, сидевшего на пробитом пулями барабане, с тетрадкою на коленях, в распахнутой на груди красной шелковой рубашке и в куртке, наброшенной на плечо. Он смотрел, как тихо потухает вечер,
Кашевары подвесили котелки над кострами, и несколько солдат, переговариваясь, полоскали в речке одежду.
Медлительный ритм их речи, поднимающийся дымок, торжественные лучи вечернего солнца напоминали Лермонтову строчки Гёте, которые он не так давно перевел:
Горные вершиныСпят во тьме ночной;Тихие долиныПолны свежей мглой;Не пылит дорога,Не дрожат листы..Подожди немного,Отдохнешь и ты.Эти слова дышали таким глубоким, таким величественным покоем! А сейчас он писал о том диком и нечеловеческом, что только что видел.
И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: «Жалкий человек.Чего он хочет!.. небо ясно,Под небом места много всем,Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он — зачем?»Его мучила жажда. Он сошел по крутому обрыву к реке и, нагнувшись, зачерпнул воду пригоршней. Зачерпнул и выплеснул на землю: вода была красной от крови…
В этот день, 11 июля, он был в самых опасных местах, носился вихрем под неприятельскими пулями, удивляясь в глубине души тому, что они его не задевали.
ГЛАВА 3
Лермонтову начинало казаться, что он всегда так жил: в боях, переходах, с постоянным чувством опасности и подстерегающей на каждом шагу смерти.
Все прошлое стало вдруг точно историей какого-то другого человека, которую он хорошо знал, но сам не переживал никогда.
Но и в этой тяжелой сумятице дней судьба послала ему радость — человека в солдатской шинели, явившегося по назначению в отряд Галафеева в один из жарких летних дней. Лермонтов увидел новенького, когда тот жадно пил воду. Солдат поднял голову, глаза их встретились — и Лермонтов узнал Лихарева, живого, настоящего Лихарева, с которым он так сблизился в Ставрополе в 1837 году!
С этого мгновенья при каждом удобном случае оба спешили встретиться.
Как хорошо бывало, прислушиваясь к редким выстрелам, поспорить о философии Гегеля, вспомнить музыку пушкинских строф!
Как-то в сумерки они
— Скажите, Михаил Юрьевич, зачем вы так жизнью не дорожите? — спросил Лихарев, остановившись и всматриваясь в обросшее небольшими баками худое, загорелое лицо Лермонтова. — Я наблюдал за вами: где опасно — там и вы. Одоевский вас за это сильно бы побранил.
— Нет, Владимир Николаевич, узнав причину, он не бранил бы.
— А в чем же причина?
Лермонтов усмехнулся.
— Во-первых, пуля меня не берет. А я люблю жизнь и чту ее. Вот потому и стараюсь в каждом деле быть в опасности.
Лихарев молча с удивлением посмотрел на него.
— Я вам скажу, друг мой, — продолжал Лермонтов, — то же самое, что сказал, прощаясь с Карамзиными: ежели хотите мне счастья, пожелайте мне получить рану, конечно, не слишком тяжелую. Авось хоть за нее дадут отставку!
— А вы хотели бы?
— Ох, еще бы! — ответил Лермонтов, взяв Лихарева под руку. — У меня столько планов в голове и столько стихов в сердце! Да еще трилогия из истории русской, которую я непременно должен написать!
— Михаил Юрьевич, честное слово, больше, чем для себя, хотел бы свободы для вас!
— Спасибо, голубчик, — мягко ответил Лермонтов.
Невдалеке щелкнул выстрел, и Лермонтов почувствовал, что Лихарев падает.
Он бросился поднимать его. Пуля, попав в спину, прошла навылет, и сердце уже не билось.
Лермонтов бросился в сторону выстрела.
Он никого не нашел. А вернувшись к телу Лихарева, не нашел и тела — только обезображенная груда изрубленных останков лежала в луже крови.
В ту ночь он ушел один в горы и вернулся на заре.
ГЛАВА 4
Летний поход в Чечню закончился. Побывав в Пятигорске, Лермонтов через некоторое время вновь вернулся в отряд Галафеева. 26 октября отряд выступил из крепости Грозной через Ханкальское ущелье к реке Аргуну — во вторую экспедицию. Лермонтов был прикомандирован к кавалерии отряда.
После окончания одного из переходов, в октябрьский, еще совсем теплый вечер Лермонтов писал в своей палатке, торопясь кончить до наступления темноты, и не заметил волнения, внезапно вспыхнувшего среди солдат.
Ваня, служивший теперь его денщиком, подбежал к нему.
— Ваше благородие, Михал Юрьич, к генералу вас!
Когда Лермонтова провели в палатку, генерал Галафеев, лежавший на своей койке, устланной кошмами, указал ему на складной стул около себя.
— Садитесь, поручик.
Лермонтов сел.
— Я вами отменно доволен, поручик. Вы проявили редкое мужество и столь же редкую распорядительность и хладнокровие в самых трудных условиях и в самых опасных боях.
— Благодарю вас, генерал, — ответил Лермонтов.
— Я намерен дать вам одно назначение.
Лермонтов ждал.
— Сегодня у нас выбыл из строя тяжело раненный юнкер Дорохов. Вам это известно?
— Так точно, ваше высокопревосходительство.
— Под его командой находился особый отряд охотников, в своем роде партизан этой сумасшедшей войны, в которой приходится давать сражения в горах или в лесу, не видя противника. Знаете вы этот отряд?