«Из пламя и света»
Шрифт:
Лицо ее заплакано, и в одной руке зажат платочек, которым она только что вытирала глаза. А бабушка, стоя спиной к Мишеньке и глядя в окно, сердито говорит что-то.
Потом в памяти его смутно вставал не похожий на другие, странно короткий день, когда он видел свою мать в последний раз. Он даже не мог бы с точностью сказать — день это был, или ночь, или вечер. В комнате горели свечи, были задернуты окна и завешены зеркала…
Его отец с необычайно белым, но, как всегда, красивым лицом взял его на руки и сказал глухо:
— Простись с матерью, Мишель!
Он
— Унесите ребенка! — сказала тихо бабушка.
Кто-то взял его на руки и унес.
А потом большой дом, где все они жили, сломали. Он наблюдал за его постепенным исчезновением из окошка какого-то другого, как будто вот этого дома… Потом часто спорили бабушка и отец… И начались эти горькие разлуки с отцом, каждый раз разрывавшие его маленькое сердце, только начинающее жить.
Он любил своего молчаливого красивого отца. Он любил бабушку, Христину Осиповну, и Настю, и Ивашку тоже.
Но совсем другие чувства испытывал он к мсье Леви, к старосте (новый староста, заменивший прогнанного бабушкой, оказался не лучше старого) и к Дарье Григорьевне.
Мсье Леви он очень боялся. Стоило этому неумолимому доктору обратить на него свои большие очки, за которыми скрывались глаза, как Мишенькина душа стремглав убегала в пятки.
Староста вызывал в нем негодование с тех пор, как Миша узнал, что это по его приказанию наказывают в сарае «людей». Услыхав однажды, как он крикнул кому-то с крыльца: «Ступай в сарай! Я сейчас приду!» — Миша бросился прямо на огромного, толстого старосту, сжав кулачки, за что и был посажен Христиной Осиповной на полчаса на стул.
Но хуже всех была ключница Дарья Григорьевна.
— Людей надобно в страхе держать, — говорила она наставительно. — И учить их. Нешто можно людям волю давать? Их беспременно сечь надо…
Услышав это, Миша так громко начинал кричать:
«Уйди!» — что Дарье Григорьевне приходилось в конце концов уходить в буфетную.
А совсем поздно, когда Мишенька засыпал, прибегала Настя и, плача, тихонько целовала его.
— Господи, господи! Дай ты ему вырасти поскорее, этот нас в обиду не даст!
Он очень жалел тогда Настю.
В играх с товарищами он требовал беспрекословного подчинения, был вспыльчив и легко мог обидеть.
А обидев, пугался того, что совершил, и какая-то особая жалость делала его несчастным.
Однажды он больно ударил Ивашку деревянной саблей. Ивашка негромко заплакал, потирая ушибленное место.
Тогда он быстро протянул ему свое оружие.
— Ударь меня, — сказал он твердо. — Ударь так же, как я.
Ивашка посмотрел по сторонам и, убедившись в том, что их никто не видит, взял саблю и ударил. Миша сжал зубы, потер, в свою очередь, больное место и уже весело сказал:
— Ну, теперь опять давай драться, только без всего: одними кулаками.
А в другой раз он обидел Христину Осиповну.
Христина Осиповна была очень чувствительного нрава. В ящике ее комода, украшенного потемневшими портретами родителей и трех теток «aus Hannower», [3]
Трогательную судьбу девицы Матильды Христина Осиповна рассказывала по вечерам Насте, в определенных местах неизменно вздыхая и в определенных местах поднося платок к глазам.
3
Из Ганновера (нем.).
— И тогда фрейлен Матильда, — заканчивала она обыкновенно свой рассказ, — осталась, как я, совсем, совсем один за весь белый свет!
Однажды в теплый августовский вечер Христина Осиповна читала по обыкновению свою книгу, сидя на садовой скамейке, в то время как Миша настоятельно требовал, чтобы она пошла с ним к пруду, где они бывали в жаркие дни. Христина Осиповна отказалась туда идти. Тогда он рассердился и ударил по ее любимой книге, разорвав от края до края страницу из жизни девицы Матильды.
Бедная немка всплеснула руками, глядя с ужасом на испорченную книгу.
— О Мишенка! — горестно сказала она. И что-то задрожало в ее голосе: — Du bist ein b"oser Knabe! [4]
Он посмотрел на оторванный кусок страницы, на огорченное лицо Христины Осиповны, на глаза ее, в которых стояли слезы обиды… Что-то сжало ему горло, смуглое лицо побледнело, и он заплакал, уткнувшись носом в серую, в крупную рыжую клетку юбку Христины Осиповны.
Она испугалась и поспешила утешить его, стараясь поднять его голову.
4
Ты злой мальчик! (нем.).
— Ну, довольно, Мишенка, — повторила она. — Ты карош, ты больше не будешь.
В полном согласии, держась за руки, явились они с Христиной Осиповной домой, когда в столовой уже зажигали свечи, а бабушка раскладывала свой вечерний пасьянс.
ГЛАВА 6
Ивашка третий день не приходил. Миша хотел спросить о нем у Макара-столяра, Ивашкиного дяди, который часто делал для него что-нибудь интересное: то лодочку с маленькими веслами, то санки, то деревянное ружье. Но дядя Макар тоже что-то давно не появлялся.
В самую жару, когда все отдыхали после обеда, Миша осторожно вышел из дому и, миновав парк, побежал на деревню.
Дверь Ивашкиной избы была открыта. Миша перешагнул порог и замер. Духота в избе была такая, точно оттуда вышел весь воздух. Стаи мух носились над столом и бились в стекла низеньких окошек. Ивашка хлебал ложкой квас из деревянной миски, стоявшей на столе, а седой дед с ложкой в руке сидел неподвижно, опустив белую голову.
— Ивашка! — окликнул Миша с порога. — Ты что не приходишь?