Из сборника рассказов "Низины"

Мюллер Герта

— Немецкий пробор и немецкие усы, — сказал мужчина.

Послышалось щелканье ножниц, закрученные концы усов упали на пол.

Мой приятель на цыпочках приблизился к креслу.

— Отец, — произнес он, но мужчина в кресле упорно глядел в зеркало.

Он прикоснулся рукой к его плечу. Мужчина еще упорней поглядел в зеркало. Широко раскрытые ножницы застыли в воздухе.

Отогнутая кисть руки парикмахера повернулась, и ножницы крутанулись вокруг большого пальца. Мой приятель возвратился на свое место и снова прижался спиной к косяку. Оттопырив пальцы, парикмахер намылил мужчине в кресле щетину на кадыке. Между их лицами перед зеркалом вилась серая пыль. Парикмахер выплеснул за дверь на улицу воду с белой пеной. Мужчина проскользнул возле пронесшейся воды за дверь. Мой приятель на цыпочках вышел следом. Мужчина шел перед ним. Возможно, это был кто-то другой? Сумерки сгустились возле лица моего приятеля. Он уже не мог распознать, этот человек движется к нему или от него уходит. Потом ему стало ясно, что мужчина отдаляется, но его продвижение выглядело как нисхождение, хотя улица была ровной. Мой приятель наталкивался на множество стен и заборов. Он проходил, направляясь к станции, через множество домов, стоящих поперек улицы.

Испытывая при ходьбе сильные боли в спине, мой приятель понимал, что слишком долго прижимался к дверному косяку. У него были сильные боли в пальцах, он понимал, что толкал слишком много дверей. Когда поезд подходил к перрону, он почувствовал сильные боли в горле и понял, что все время разговаривал сам с собой.

Не было видно стрелочника. Но его свисток звучал пронзительно и долго. Поезд на всех парах подкатил к перрону. Паровоз коротко и сипло свистнул. Между сумерками и паром возле путей стояло дерево. Дерево совсем высохло, однако к стволу все еще была прикреплена табличка. Из отъезжающего поезда приятель увидел, что на табличке больше не значится название деревни, написано только: СТАНЦИЯ.

Черный парк

Рихарду

Засесть в этой бетонной коробке и слушать, как ветер ломится в двери,

сидеть и вслушиваться. Вслушиваться лишь потому, что дверь не заперта.

Думать непрерывно, что кто-то придет, потом — вечер, и поздно уже для таких гостей.

Глядеть непрерывно, как гардину выгибает, словно огромный мяч лезет в окно.

В вазах цветы, пышные букеты, точно заросли, раздерганные и красивые, будто это и есть жизнь.

И мучения с той жизнью.

Увертываться от бутылок, которые с вечера здесь стоят на коврике. Двери у шкафа настежь, там лежат вещи, как в склепе. Вещи такие полые, словно нет тех, кому они принадлежат.

Осень в парке — для собак, для поздних ноябрьских свадеб в летних ресторанах на одолженные деньги. С большими огненно-алыми цветами и воткнутыми в оливки зубочистками. Невесты вокруг — в одолженных автомобилях, город набит фотографами в клетчатых кепках. За свадебными платьями — обрыв пленки.

Голубоглазая сморщенная девочка, куда ж ты ранним утром по асфальту без конца и края? Годами напролет — и всё через черный парк.

Когда ты сказала, что придет лето, не про лето ты подумала. Что ж, теперь ты говоришь про осень, будто этот город не из камня, будто хоть один лист на нем увял.

Тень на волосах у твоих друзей, они глядят на твою печаль и свыкаются, примиряются с ней. Так обстоит с тобой. Что тут поделаешь, когда о чем ни зайдет речь, все об утратах.

Чем же еще помочь, когда страх в стакане помогает против страха, а дно у бутылок видней и видней.

Когда надрываются от хохота, сгибаются пополам, ухохатываются до смерти, чем еще помочь?

А мы-то пока молоды.

А какого-то диктатора снова свергли, а мафия снова кого— то убила, и при смерти один террорист в Италии.

Ты пить не умеешь против твоего страха, девочка. Цедишь из стакана, как те женщины, у которых нет жизни, которым это барахло не годится. Не годится даже их собственное.

Нелегко тебе придется, девочка, говорят друзья.

Муть у тебя в глазах. Муторно и тошно у тебя на сердце. Как жаль тебя, девочка, как жаль.