Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
Шрифт:
При мысли о них у Воронцова сдавило в груди. Но перед глазами стояла Улита, ее внимательный, настороженный Пелагеин взгляд: а ты кто?
Воронцов дошел до камня, сел и долго смотрел в сторону озера. Ничего он там не видел, кроме серого, свинцового пространства вдали, ограниченного лесом. День выдался хмурым, солнце пряталось за сплошной плотной пеленой низких облаков. В такую погоду пехота в окопах просыпается с мыслью, что сегодня бомбить не будут. Мысли путались, цеплялись одна за другую, так что невозможно было их выстроить в ряд, придать хоть какую-то стройность.
Георгий Алексеевич здесь. Но Анна Витальевна сказала, что он не с ними. Что это означает? Неужели Радовский
Он встал. Осмотрелся. Винтовку оставил на хуторе, карман оттягивал «вальтер». Шагнул в сторону кладбища. Тропинка вильнула. И, глядя на заросли черничника, он сразу вспомнил, как на этом самом месте прощался с Зинаидой. Нет, он уже не сможет жить без нее. Просто не сможет.
С этим, внезапно поглотившим его чувством, он и подошел к могилке Пелагеи. Положил на песчаный холмик букет золотых кленовых листьев, еще ярких, сияющих, не тронутых тленом. Листья рассыпались.
Кладбище было небольшим, всего несколько могил. Но это кладбище. И человек, пришедший сюда, ощущал себя иначе. Воронцов опустился на колени, погладил редкие стебли черничника, который уже начал затягивать могильный холмик, и сказал:
— Здравствуй, Пелагея Петровна, голубушка ты моя. Если буду жив, детей твоих не оставлю. — И уже про себя, чувствуя, что перехватывает горло, но зная, что не только слова, но и мысли его она услышит, подумал: «Лежи спокойно. А мне надо идти».
В сосняке лежал реденький туман, будто незримые рыбаки вытащили из озера сети и разбросали повсюду на просушку. С каждым мгновением они становились все более прозрачными и невесомыми, как будто истончались. И когда Воронцов подошел к келье Нила и огляделся вокруг, стараясь услышать в тишине осеннего леса еще чье-то присутствие, то услышал только стук собственного сердца и заметил, что легкая пелена утреннего тумана исчезла. Рыбацкие сети просохли. Значит, в мире наступал уже день. Там, на западе, в окопах, его взвод приканчивал утреннюю кашу. Наблюдатели докладывали сержантам, что видели и слышали с той стороны. Солдаты чистили оружие. Проверяли снаряжение. Готовили к завтраку котелки и фляжки. Делились табачком. Кондратий Герасимович, должно быть, уже на Днепре… А на востоке, в Прудках, тоже уже началась жизнь очередного дня.
Перед глазами Воронцова вспыхнул бирюзовый взгляд Зинаиды. Не время было думать об этом, но душа оживала, вздрагивала и замирала от новых и новых мыслей и просила не губить крохотного, покуда еще беспомощного чувства, что народилось в нем и — он на это надеялся — в ней. Сегодня во время разговора с Анной Витальевной произошла неловкая заминка, которая подтвердила многие сомнения: женщина вдруг спросила о Зинаиде и внимательно посмотрела на него. Он знал, так смотрят, когда хотят знать самую суть. Что он ответил, вспомнить теперь уже трудно. Анна Витальевна, конечно же, все поняла. И Воронцову показалось, что ответ ее вполне удовлетворил. Она мягко улыбнулась, и напряжение спало. В том-то и дело, что их всех: и его,
— Заходи, заходи, коли с добром на порог, — услышал он голос монаха.
Нил стоял рядом с сосной, на открытом пространстве, освещенном первым солнечным лучом, пробившим плотную пелену тумана. Он какое-то время стоял неподвижно, словно в раздумье, с чем мог пожаловать человек, который появляется здесь, на хуторе и на кладбище время от времени, а затем исчезает надолго. Нил знал, кого навещает он в березах на кладбище. И Воронцов знал историю Нила. Во всяком случае, больше, чем кто-либо на хуторе.
Никогда невозможно увидеть его первым, подумал о монахе Воронцов и шагнул к келье. Дверь оказалась приоткрытой. Никогда прежде Нил не приглашал. Всегда встречались в лесу или на озере. Да и разговаривали коротко, перекидывались словом-другим и расходились каждый по своим делам.
В жилище Нила царил полумрак. В углу белела печь, грубо выложенная из крупных валунов, обмазанных глиной. От печи веяло смолистым теплом. Пахло старым деревом и травами, которые были развешаны повсюду — разноцветные пучки, перехваченные шелковыми нитками от парашютных строп, занимали почти все пространство. Потолок низкий, как в бане, и Воронцов наклонился, чтобы не удариться головой о матицу, под которую в два ряда были набраны струганные топором плахи потолочин. В углу, под небольшой, величиной с книжку, старой иконой, горела лампадка. Огонек встрепенулся, когда Воронцов открыл дверь. Краем глаза заметил, что Нил остался стоять под сосной, внимательно глядя вслед. И в тот момент, когда он вдруг понял, что монах намеренно остался там, за порогом, из темного угла окликнул голос Радовского:
— Здравствуй, Курсант. Ты уже лейтенант?
Воронцов машинально сунул руку в карман шинели.
— Сюда не приходят с оружием, — сказал Радовский и вышел из темноты на освещенную часть кельи.
— Здравствуйте, Георгий Алексеевич. Давно не виделись. Отвык от вашего голоса.
— Ты уже лейтенант? — снова спросил Радовский. — Погоны… Тебе идет военная форма, особенно в погонах. В восемнадцатом, когда я бежал на Дон и вступил в Добровольческую армию, мне было примерно столько же, сколько теперь тебе. И погоны были примерно того же достоинства. Но у тебя перспектива гораздо лучшая. Красная Армия наступает на всех фронтах. Немцы уходят.
— А что задержало здесь вас? — спросил Воронцов, чтобы сразу в разговоре все расставить по местам.
Радовский смотрел в окно. Привычка, перешедшая от отца. Он не торопился с ответом. Ведь это и был главный вопрос, которого он ждал от Воронцова.
— Меня задержала здесь родина. Вот такая история, Александр Григорьевич.
— Вы один?
— Нет.
— С группой Юнкерна?
Радовский, конечно же, не ожидал такой осведомленности от человека, в общем-то, случайно заехавшего сюда по пути из госпиталя домой. Но смутило его другое.
— Курсант, давай договоримся. Вопросами терзать меня не стоит. Не следует и относиться как к изменнику. Я всегда воевал за Россию. И ушел из вермахта только потому, что немцы начали воевать не с большевизмом, а с русским народом. Вы можете считать мой поступок дезертирством. Как угодно. Мне уже все равно. Нынешние обстоятельства постараюсь изложить кратко и внятно. Итак, Александр Григорьевич, готов ли ты выслушать историю старого русского солдата, который некогда присягнул на верность Царю и Отечеству, но ни православной Веры, ни Царя, ни Отечества так и не смог защитить?