Из современной английской новеллы
Шрифт:
— Стало быть, вы решили его не смущать?
— Он и так-то в полном замешательстве. А я подумала… понимаете, любые объяснения все равно будут подозрительными, да еще перед миссис Филдинг… Я знаю, что ни в чем не виновата, а другие-то не знают. Опять-таки не видела — и сейчас не вижу, — что вам это дает.
— Ну а если он хотел с вами повидаться, то зачем?
Она выпростала из-под себя ноги и села к нему боком, обхватив колени.
— Сначала думала, может, по издательской линии. Но я ведь мелкая сошка, он это знал.
— То есть что — анонимные мемуары? Разоблачения?
Она повела головой.
— Да, не вяжется.
— Все-таки надо было сказать.
— Меня
— Спасибо. Но подколоть случая не упустили.
— О чем и печалуюсь.
Не глядя на нее, он подавил улыбку.
— Ваше ощущение, будто он что-то хотел вам сказать, идет отсюда или возникло раньше?
— В июне в Тетбери был один случай: он повел меня на конюшню показывать новые денники — так, для пущего дружелюбия. Сказал, что мы прекрасно глядимся с Питером, что его это очень радует, а то кругом маловато людей с чувством юмора; их и всегда-то не хватает, особенно нашему брату политику. — Последние слова она выговорила медленно, словно диктуя. — Да, именно так он и сказал. Потом заметил — как легко замкнуться в своем мироощущении. Вот и все — но он вроде бы дал мне понять, что не считает себя мерилом, знает, что Тетбери не по мне, и вполне признает мое право жить и думать по-своему. Впрочем, — прибавила она, — я говорю о слабых, мимолетных впечатлениях; да может, еще задним числом и преувеличиваю, придаю им какое-то значение.
— Питер, видимо, вообще не знает, что вы бываете в музее?
— По счастью, это не всплывало. Он вообще предпочитал лишний раз не вспоминать, что я сама зарабатываю себе на хлеб.
Он отметил прошедшее время.
— А если бы знал — поверил бы вам?
— Вы-то верите?
— Иначе бы вы здесь не сидели. Или опять-таки умолчали бы.
— Да, пожалуй.
Он снова опустился на локоть и прикинул, что еще можно выспросить под маской официального любопытства.
— Питер у вас выходит путаник.
— Именно что нет. В нем одно с другим не путается и даже не связывается. Будто два разных человека.
— В отца пошел?
— Только у Питера это все наружу: не умеет скрыть. — Она говорила, не поднимая головы и чуть покачиваясь, со сплетенными на коленях руками. — Знаете, бывает — люди живут притворно, ну там лакеи по стенам и прочее. Противно, конечно, но хотя бы естественно. Вот мать у Питера. — Она пожала плечами. — Ведь и правда — хозяйка от старинных времен, оставляет джентльменов за портвейном и сигарами. — Она снова искоса глянула на него. — Но отцу-то это не годилось, он был очень неглуп, даром что консерватор.
— Не мог принять всерьез?
— Не мог, но не показывал этого, то есть не извинялся ужимками, как некоторые. Вот только со мной оговорился — тут, конечно, неувязка, и объяснять не берусь. — Она ему улыбнулась. — Жидковато, правда? Не знаю даже, зачем я вам голову морочу.
— Может быть, затем, что я тоже не знаю, арестовать ли вас за недобросовестные показания или напоить чаем в Кенвуде.
Она с улыбкой глядела на свои поднятые колени, не торопясь отвечать.
— Вы так всегда и были полицейским?
Он рассказал ей про своего отца.
— И вам нравится?
— Что — быть прокаженным для вашего поколения?
— Нет, серьезно.
— Это дело — не нравится. Никому оно не нужно, даже опасно — мало ли что выйдет наружу! Между нами, разумеется.
— Тошно это, наверно.
Он усмехнулся.
— Не тошнее обычного — тем более сегодня. — И поспешно прибавил: — Не примите за любезничанье. Просто у вас хотя бы одно вяжется с другим.
— Так вы, стало быть, не ближе к разрешению?..
— Дальше от разрешения. Правда, по-вашему кое-что намечается. Примерно
Она еще помолчала.
— Зря это я сказала про полицейских. Что избивают.
— Ладно, оставьте, случается. У полицейских тоже есть маленькие дочери — вот они порой и хватают через край.
— А вы правда чувствуете себя прокаженным?
— Иногда.
— И все друзья у вас полицейские?
— Не в друзьях дело, а в работе. Привыкаешь представлять власть, официальничаешь. Повинуешься людям, которых не уважаешь. И сам себе не хозяин.
— Это вас волнует?
— Когда я вижу, что бывает иначе.
Она глядела вдаль.
— Может быть, из-за этого когда-нибудь и бросите службу?
— Из-за чего?
— Из-за того, что не сам себе хозяин.
— Почему вы спрашиваете?
— Да просто… — Она дернула плечом. — Странно от вас это слышать.
— Почему?
Она ничего не ответила, только снова опустила глаза.
— У меня есть своя теория, диковатая, — и усмехнулась. — Литературная. Продаю за чашку чаю. — Она помахала сумочкой. — У меня с собой ни гроша.
Он встал и протянул руку:
— Пойдемте, угощаю.
Они пошли к деревьям у Кенвуд-Хауза. Она держалась уговора: сначала чай, потом теория. И они разговорились как вовсе незнакомые люди, сведенные случаем. Говорили каждый о своей работе: оба поначалу ожидали большего от волнующих профессий детектива и литератора. Он спросил о книге детских рассказов, и она призналась, что метит выше и хочет писать для взрослых, взялась за роман, который идет туго, все время черкаешь и начинаешь заново; вообще так трудно разобраться, то ли ты писатель, то ли невольник привитой любви к литературе. У него было сходное отношение к своей работе: пустопорожние удачи и неудачи, многонедельное толчение воды в ступе. Странным образом оказалось (хотя прямо и не высказывалось), что при всей разнице культурной среды ситуации у них довольно похожие. Он стоял в очереди за чаем позади своей свидетельницы, поглядывая на ее темный затылок, нежную шею над воротом платья, крахмально-синие полосы по мучнистой белизне и думал, что надо как-то устроить с ней свидание помимо службы. С девушками он обычно не робел. И тут была не то что физическая неуверенность, не опаска насчет иной культуры и воспитания; нет, преграда была психологическая: он понимал, что, несмотря на ее грубую оплошность — грубую, но по-своему честную, — она непривычно находчива и требовательна к чувствам и личным отношениям… это плюс исконная неприкасаемость таких, как он, для таких, как она; да вдобавок еще новый, политический барьер (она ведь наверняка левых убеждений) — полицейский для нее в самом деле "прокаженный". Однако было в ней что-то, чего ему как раз недоставало, словно она — почему-то именно она — могла обсеменить некую душевную пустошь, указать ему нужное направление жизни. Короче, в ней была прямизна. Давно уже ни одна девушка не вызывала у него такого внезапного и сильного влечения. И все же он мудро решил выжидать.
Они нашли себе в углу отдельный столик. Предложенная сигарета была на этот раз принята.
— Ну что ж, излагайте.
— Реальность по боку. Все сплошной вымысел.
Покусывая ненакрашенные губы, она ждала, как он отзовется.
— Это и есть решение?
— Нет, это условие. Уговоримся, что все, связанное с Филдингами, даже и наш с вами теперешний разговор, — все происходит в детективном романе. Идет? Мы не на самом деле, кто-то где-то про нас пишет. Он или она решает, кто мы такие, чем занимаемся, — словом, все с начала до конца. — Она поиграла ложечкой, устремив на него темно-карие глаза с живой искоркой. — Приготовились?