Из современных проблем Церкви

Мень Александр

А теперь, дорогой отче, я хотел бы узнать, что вы думаете по смежному вопросу (почему смежному — скажу потом): вопросу об отношении Церкви к миру. Важно было бы услышать, что подсказал вам многолетний опыт служения.

Постоянно радуюсь молитвенной связи с Вами. Поклон всем друзьям.

Братски Ваш прот. А. Мень

5 сентября [1974 г. ]

Дорогой отец Александр!

Получил ваше прекрасное письмо от 22 июля.

В конце месяца отправляюсь в Рим и во Францию, возвращаюсь только 20 ноября. Ответить на ваш вопрос не успею. Занимаюсь перепиской нашей переписки, которая интересует многих друзей.

Западная Европейская юрисдикция — открыта экуменизму, но нашла отклик только со стороны англикан. Недавно с тоской читал у них об этом следующее:

«Ни подчинение папскому авторитету, ни верность отеческому преданию, ни ссылки на непогрешимую Библию не могут оправдать отсутствие братолюбия и обелить вражду к тем, кто по–иному

истолковывает тайну Боговоплощения. Подлинная причина потери единства открылась мне как страх свободы, дарованной христианам. Члены Церкви хотят найти гарантию спасения в соблюдении своих вероисповедных особенностей и потому не решаются вступать в братское общение с теми, кто отличается от них. В верности форме, а не духу они ищут признак принадлежности к Церкви. Формы необходимы, но они не единообразны. Вселенская Церковь всегда включала и будет всегда включать разнообразие обрядов и преданий. Вот те мысли, которые родились во мне в Англии».

Размышления эти были как плодотворное зерно в дальнейшей работе парижских богословов.

Молодым священником я был агентом обработки в духе № 4. Рожденное добросовестно, оно родило движение к «обращению от православия в униатство, т. к. большинство моих собратьев и Ватиканские круги не были зрелыми. Отсюда и «Восточный обряд» Николаева, где нас так ругают, несправедливо, но заслуженно.

Братски ваш свящ. Всеволод.

23 августа 1974 г.

Дорогой о. Всеволод!

Вы ставите вопрос: не связано ли особое почитание Страстей Христовых с западным индивидуализмом. Мне нелегко судить об этом в силу малого практического знакомства с западной церковной жизнью. Однако думаю, что слова, приведенные во Фиоретти, не случайны. Существует тип людей, которые открывают для себя Бога на изломах жизни, в опыте страданий и отчаяния. «Страждущие люди», о которых писал в свое время В. Джеймс, существуют, конечно, повсюду. Достоевский достаточно ясно показывает, что и русскому складу это присуще. Тем не менее на Западе такой тип, очевидно, более ярко выражен (это линия, ведущая от Августина к Лютеру, Паскалю и Кьеркегору). Я особенно ощутил это, читая Бернаноса. Можно ли считать его источником индивидуализм? Пожалуй, да, по крайней мере в известной степени. То «одиночество перед Богом», о котором Вы так хорошо пишете, нередко путь трудный и поистине крестный. Живое чувство общности с другими (сознание Церкви или Общины), пусть и не до конца, но все же преодолевает трагизм этого пути. В то же время культ Страстей несет в себе столько величественного, прекрасного и подлинно христианского, что лишиться его (как составного элемента многообразной Церкви) было бы катастрофой. Он особенно ценен в сочетании с другими путями, подобно тому как Крест становится знаком победы в свете Воскресения. Следовательно, мы приходим все к той же мысли о необходимости интегрального Христианства, включающего всю гамму духовных путей и переживаний.

Есть в культе Страстей еще одна черта, свойственная Западу. Он всегда острее, чем Восток, сознавал человечность Спасителя. Отсюда сопереживание крестным мукам именно в их человеческом ужасе (не об этом ли говорят многие статуи и картины, страшная вершина которых — «Распятие» Грюневальда?). Примечательно, что и Рождество на Западе празднуется более торжественно, чем Пасха (т. е. опять–таки на первом плане — человеческая сторона жизни Христа). Иные усматривают тут несторианский уклон. Но с таким же успехом можно было бы обвинить восточных христиан в монофизитстве. Действительно, Христос виден с Востока и Запада по–разному (у нас еще в начале века Бердяев писал, что разделение имело провиденциальный смысл, способствуя росту разнообразных типов мистики). Но именно это есть знак того, что только в единстве мы можем постигать Его полноту. Раскол христиан не может не сказаться на их религиозном сознании. Тайна Богочеловечества станет ближе к нам, если мы будем ближе друг к другу (и через это — к Нему). Восточный подвижник VI века авва Дорофей сравнивал Бога с центром круга, а людей с радиусами, чем они ближе между собой, тем ближе к Центру. Вот мистическая основа для экуменизма.

Второе, чего Вы касаетесь, это «свобода и мудрость» в западной Церкви. Опять–таки могу судить лишь по литературе и по жизни католиков у нас.

Слов нет, в силу известных исторических причин христианство в Византии, на Руси и в древневосточных (дохалкидонских) Церквах имело меньше влияния на мир, чем на Западе. Я говорю не о внешнем влиянии, его было достаточно. Быт, искусство, обычаи — все на Востоке было проникнуто христианской терминологией, образами и темами. Можно сказать, не было формального разделения на Церковь и мир. Но по существу была пропасть. Именно в силу этого, как верно подметил Вл. Соловьев, лучшие силы византийской Церкви уходили в пустыню. Западная же иерархия, более мобильная, авторитетная и «культуртрегерская», содействовала тому, чтобы реально христианизировать общество. Конечно, и тут были провалы и ошибки. Но в целом ее воздействие было более эффективным. Отсюда и та «мудрость» в диалоге с миром и с человеком, которую вы отмечаете. На Востоке эта мудрость есть тоже, но

она не выходила обычно за рамки частного душепопечения. Это очень важная сторона духовной жизни, но общественная роль Церкви была принижена, что имело свои последствия. Сегодня же в начинающемся диалоге две мудрости могут взаимодополнять друг друга, служа единому и вечному идеалу.

Надо сказать, что на Востоке, где иерархия всегда была слаба, западная организованность у одних вызывала восхищение, а у других — обвинение в попрании свободы. Не будем кривить душой, но многие века церковная дисциплина сильно сковывала католиков, что приводило к уродливым явлениям. Может быть, для Средневековья это еще как–то оправдано, но с XIV–XV веков «декретирование» стало навязчивым. Оно в какой–то мере вызвало Реформацию и секуляризм. Духовная сила подменялась дисциплинарными мерами. Особенно болезненно это проявилось в XIX веке при Пие IX. Таким образом понятно, почему православные и протестанты настаивали на том, что свобода — у них, а у католиков — утеряна (в этом смысле характерно стихотворение нашего поэта Тютчева о Силлабусе [31] ). Однако многие не замечали и другого: того духа свободы, который жил вне зависимости от дисциплинарной сферы. Он проявился у Франциска, мистиков, Данте.

31

Силлабус — приложение к энциклике папы Пия IX от 1864 г. , в котором осуждаются 80 принципов жизни, не соответствующих учению католической Церкви. Речь идет о стихотворении Ф. И. Тютчева «Encyclica».

И критики на Востоке проглядели тот момент, когда эта свобода начала заявлять о себе во всеуслышание. Началом открытой борьбы за нее стал II Ватиканский собор. О его роли у нас большинство иерархов, священников и мирян, которые интересуются этим вопросом, придерживается одного мнения: это заря возрождения. Но свобода — тяжкий дар, и, как Вы сами удачно выразились, у многих от нее кружится голова. Опасностей здесь много, но если быть бдительными, Бог поможет преодолеть все кризисы. Ведь кризис — это не так уж плохо: и «золотой век патристики» был кризисным!

Все это подводит нас к третьей теме, поднятой Вами, теме, пожалуй, самой трудной: об отношении вероучения к жизни и этике.

Либерально–протестантские богословы типа Гарнака обычно обвиняли Церковь в том, что она заменила этическое христианство доктринальным. Конечно, кое в чем они были правы. Жестокость догматических споров и связанные с ними события, а также преследование еретиков в последующие века показали, как далеко от Евангелия способен увести доктринализм. Мы можем только радоваться, что теперь многие католики, православные и другие христиане умеют ценить дух и нравственную высоту тех, с кем они расходятся во мнениях. Сотрудничество в области этической, которое осуществляет ВСЦ, есть добрый признак. Но в то же время именно его деятельность имеет в себе опасность размывания вероучения, которое лишает христианство его силы. Ведь все св. Писание, включая Евангелие, говорит о конкретной вере в Откровение, воплощаемой в догматах. Вера есть вид познания, и поэтому в ней огромную роль играет постижение истины. Если она вытесняется этикой, все теряет очертания и грозит распылиться. Разве не правы были люди Ветхого Завета, когда отстаивали учение о едином Боге против язычества, разве не правы были Отцы Церкви, когда противились посягательствам ересей умалить или упразднить учение о Богочеловечестве? Ведь спор шел не о нравственных принципах. Они могут быть и вне христианства. Само же оно есть путь к Богу, открывшему Себя в определенных символах. Без этих символов христианская жизнь теряет свою основу.

Естественно, здесь встает вопрос о судьбе заблуждающихся, но если мы чувствуем, что и для них есть некая мера «оправдания», то неужели Господь менее благ, нежели мы с нашими немощами? Итог я мог бы подвести любимым моим изречением из бл. Августина: «В главном — верность, в спорном — широта, во всем — любовь».

И, наконец, о «священном». С высшей точки зрения все — священно, все принадлежит Творцу. Однако есть моменты жизни, где оно присутствует особым образом. Прообраз этот дан в Библии, где ясно выражено понятие о священном как о «прорыве Бога в мир», как о Его Присутствии. Это исполнилось через явление Христа. Но цель христианства — распространение этого священного на весь мир, на всю жизнь. Отсюда космический характер восточно–христианских таинств и обрядов (освящение св. трапезы в Евхаристии, таинство брака, водоосвящение и т. д.) С этим связано и благоговейное отношение к останкам святых, ибо они, по слову апостола, — «храмы духа». На Западе, особенно в Средние века, это тоже было, но сейчас, видимо, притупилось. Рациональная, техническая цивилизация есть антипод христианской идеи освящения космоса (только Тейар [32] умел как–то соединить эти два аспекта и м. б. его идеям принадлежит большое будущее).

32

Тейяр де Шарден (18811955) — иеромонах, французский католический мыслитель и ученый