Из старых записных книжек (1924-1947)
Шрифт:
Но меня интересуют сейчас больше не немцы, а толпа, в которой я нахожусь.
Какая же реакция?
Прежде всего - удивление. Вон они какие!.. Страшенные, обросшие, на людей не похожие...
Но тут же мужские голоса:
– Побудь два года на передовых, тоже на себя похожа не будешь!
Жалость, брезгливость, насмешка. И ничего похожего на так называемую ненависть. Только некоторые пожилые женщины пытались выкрикивать что-то вроде проклятий:
– Разорвать бы их на куски! Подумать, что эти гады
В общем же симпатий никаких, разумеется, не было, но и тот гнев, который люди принесли сюда, исчез куда-то, испарился, когда мимо потекло это несчастное, голодное, измученное, истерзанное быдло.
Слышал и такое:
– Тоже рабочие люди!..
– Не всякий своей охотой пошел.
– Ой, поглядите-ка, старый какой!
Кое-что трогает. Один из пленных - черный белоглазый, курчавый - жадно курит "под губки", то есть крохотный, обжигающий губы окурок. Толкает впереди идущего, передает ему. Тот жадно затягивается и передает следующему.
Или - в последнем ряду идут больные.
– Глядите, глядите, друг дружку под руки ведут.
Вдруг - дикий плач. В толпе мечется семи-восьмилетняя девочка.
– Что с тобой? Задавили? Маму потеряла?
– Боюсь! Ой, боюсь! Ой, немцев боюсь!..
А она их и не видит, бедная. Только слышит мерный топот их ног.
Прошло мимо нас несколько тысяч (тысяч десять - пятнадцать, я думаю) фрицев. Ни одной, даже самой робкой улыбки на их лицах. И на толпу почти не смотрят. Особенно эсэсовцы. Эти (с какими-то отметными значками на груди) глядят и в самом деле зверями. А остальные - люди как люди. Есть и совсем мальчики, есть и старики. В очках. Интеллигентных лиц мало. Офицера не сразу отличишь от рядового. Почти все мрачны, испуганы, ждут или ждали, по-видимому, эксцессов. Но таковых, кажется, не было. И меня это по-настоящему радует.
Большинство групп (или отрядов) проследовало по Смоленскому бульвару к Калужскому шоссе. А последняя - свернула к Киевскому вокзалу. Каждую группу кроме конвоя сопровождают два немца (какие-нибудь старосты?). Перед каждой колонной вместе с русским офицером идет девушка в штатском, переводчица. В арьергарде - советские санитарки с красными крестами на сумках. Пленных "проконвоировали". Но толпы на бульварах и на прилегающих улицах еще долго не расходились. Много разговоров о том, для чего их вели через Москву.
– Им начальство-то что говорило? Что Москвы давно нет, что "Москва капут". Вот им и показали, капут или не капут.
Эту наивную версию я слышал в течение всего дня.
Слышал такой разговор. Лейтенанта милиции окружила компания "калек", инвалидов Отечественной войны.
– В общем, несчастный народ, - говорит лейтенант.
– Многие небось с первого дня войны на фронте.
– Ясно! Тоже досталось.
– Точно. Ох-хо-хо!!.
Записываю все это наспех, очень небрежно. Недосуг. Но день этот оставил память светлую. Что-то очень хорошее, о чем я, впрочем, и раньше знал, но о чем забываешь, увидел я в характере русского человека.
* * *
Вечером навестил больную Олю С. Там было еще несколько девушек и одна пожилая учительница. Кто-то сказал, что один "эксцесс" все-таки сегодня был. На Крымском мосту несколько мальчишек забрались на ферму и обстреляли фрицев из рогаток.
Девушки засмеялись, а старая учительница сказала:
– Ничего смешного не вижу! Мне стыдно. Этих ребят плохо воспитали. Им не внушили, что такое благородство, не объяснили, что лежачего не бьют.
* * *
Поет по классу рояля.
* * *
Маленький мальчик:
– Папа, подари мне такой вот кинжальчик.
– А что ты с ним делать будешь?
– Ну, что... Мальчишков тыкать.
* * *
Довольно благообразного парня лет 16-17 сняли с трамвайной "колбасы", ведут в милицию. Кепка его - в руках милиционера.
– Вы кепку не ломайте! Учтите это, - не ломайте!
* * *
Пилит мужа. Тот сидит с ногами на стуле, покорно кивает головой и бубнит:
– Да, да, я - гадкий. Я гадкий, Иринушка. Я знаю - я гадкий.
Шестилетний Алеха слушал-слушал эту самоуничижительную похвальбу отца, не выдержал и крикнул из своего угла:
– А я - гадее!
* * *
Вечером на пустынной Пятницкой улице господин в коверкотовом пальто спутнице:
– Посмотри, какая луна шикарная.
* * *
– А, черт слепоносый!
* * *
Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами:
– Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам.
1945
Эпиграф:
"Все было ужасно, но никто не ужасался".
Викт. Гюго, "93-й год"
* * *
У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска:
"ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ".
* * *
Хлестаков-журналист редактору:
– Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!..
То есть у него материала - во!
* * *
Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым - не то зубом, не то кольцом. А ныне - согнулся, сгорбился... Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм - не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. только разве что голос - важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости.