О, моя родина грозно-державная,Сердцу святая отчизна любимая!Наше отечество, Русь православная,Наша страна дорогая, родимая!Как широко ты, родная, раскинулась,Как хороша твоя даль непроглядная!Грозно во все концы мира раздвинуласьМощь твоя, русскому сердцу отрадная!Нет во вселенной такого оратора,Чтобы прославить твое протяжение:С полюса тянешься ты до экватора,Смертных умы приводя в изумление.Ты занимаешь пространство безмерное,Много обширнее древнего Рима ты.Русской земли население верноеЧувствует всех поясов земных климаты.Реки, озера твои многоводныеЛьются, подобно морям, бесконечные;Необозримы поля хлебородные,Неизъяснимы красы твои вечные!Солнце в тебе круглый год не закатится,Путник тебя не объедет и в три года:Пусть ямщикам он на водку потратится —Только лишь откупу будет тут выгода…О,
моя родина, богом хранимая!Сколько простору в тебе необъятного!Сколько таится в тебе, о родимая,Неизъяснимого и непонятного!..1854
93
В стихотворении осмеиваются излюбленные мотивы и словарь казенно-патриотической лирики, получившей особое распространение в начале Крымской войны. В первой строфе – реминисценция из стихотворения «Русь» (1851) И. С. Никитина («Это ты, моя Русь державная, Моя родина Православная»); см. в наст. т. рецензию на «Стихотворения Ивана Никитина» и примеч. к ней.
За это стихотворение отец похвалил меня, и я после того написал еще десятка четыре подобных пьес. Но признаюсь, ни одно из них не может сравниться в звучности с вышеприведенным. Поэтому я и не сообщаю их вам, а перехожу к новой эпохе моей поэтической деятельности.
В 1854–1855 отечество наше было в печальном положении: военные неудачи, обнаружение внутренних неустройств, все это терзало сердце истинного русского и вводило его в мизантропию. И я действительно предался мизантропии, разочаровался; все мне опостылело, и я произвел следующую пьесу:
Куда деваться?
От людской любви и дружбыВ лес дремучий я бежал,Стал кореньями питаться,Мыться, бриться перестал.С отверженьем и проклятьемЯ в лесу один брожу.Но увы! здесь снова дружбуИ любовь я нахожу.Солнце с неба дружелюбноНа меня бросает луч;И поит меня с любовьюМеж дерев бегущий ключ.Соловьи поют влюбленно,Лобызаются цветы,И блестят любви слезоюНа деревьях все листы.Дружно по небу гуляютЗолотые облака,И грозит любовь и дружбаМне из каждого сучка…В каждой травке, в каждой мошке,В каждой капельке росыОбитает дух незримый,Полный ангельской красы.И старается мне сердцеЧувством нежным размягчить,Чтобы дружбой и любовьюЦелый век мой отравить…И в лесу, в борьбе тяжелой,Силы падают мои…О, куда ж, куда сокроюсьЯ от дружбы и любви?1855
Вы угадываете, чем разрешилось это мизантропическое настроение? Любовью, самой пылкой любовью – страстью до того пламенной, что я не знаю, как еще я не сгорел совсем. Тогда-то производил я по 7 1/2 стихотворений в день круглым счетом; с особенною силою выразилась страсть в следующем стихотворении, которое я считаю вполне достойным печати:
Причина мерцания звезд
Как твои уста в веселом разговоре,Чуть смыкаясь, снова раскрываются;Как любовь и радость в этом светлом взореПерелетным блеском разгораются;Так на светлом небе в этот миг мерцаютКупы звезд, живые, разноцветные.Иль в любви и звезды глазками играютИ друг другу речи шлют приветные?..Иль любовью нашей с неба голубогоХоры их приветливо любуются?Иль в виду избытка счастия земногоИх лучи завистливо волнуются?Нет, любви дыханье так во мне широко,Так из груди сильно вырываетсяИ, раздвинув воздух, так летит высоко,Что эфир далекий колыхается,И с его напором звездные громадыВ дружное приходят колебание…Оттого-то в ночи неги и отрадыВеселей и чаще их мерцание…1856
Но скоро любовь моя прошла, или по крайней мере, сделавшись больше и приобретя серьезный взгляд, я перестал уже тратить драгоценное время на описание любовных чувств. Вокруг меня волновалась общественная деятельность, все было полно новых надежд и стремлений, все озарено было самыми светлыми мечтами. Весь мир представлялся нам в радужных красках. В таком настроении услышал я однажды заунывную крестьянскую песню. У меня тотчас родился вопрос: «Отчего же она уныла, когда все кругом так весело?» – «Нет, – сказал я сам себе, – я должен во что бы то ни стало отыскать в ней веселые звуки». И представьте силу таланта – отыскал! И не только отыскал, но и воспроизвел! В Москве говорили, что недурно. Что вы еще скажете? Вот эти стихи:
Знаю вас давно я, песни заунывныеРуси необъятной, родины моей!Но теперь вдруг звуки радостно-призывные,Полные восторга, слышу я с полей!Пусть всё те же песни – долгие, тоскливые,С той же тяжкой грустью – пахарь наш поет.Долю его горькую, думы терпеливыеПусть напев протяжный мне передает.Но в восторге сердца, под святым влияниемГласности, прогресса, современных дум {95} ,Полн благоговенья к светлым начинаниям,Жадно всюду внемля новой жизни шум, —Не хочу я слышать звуков горькой жалобы,Тяжкого рыданья и горячих слез…Сердце бы иссохло, мысль моя упала бы,Если б я оставил область сладких грез…Все светло и благо, все мне улыбается,Всюду дней блаженства вижу я залог, —И напев тоскливый счастьем отзывается,В грустной песне льется радости поток.Пусть все те же песни наши заунывные,Но не то уж слышно в них душе моей:Слышу я в них звуки радостно-призывные,Чую наступленье новых, светлых дней!..1857
94
В числе возможных источников этой пародии – стихотворение А. Н. Апухтина «Песни» из цикла «Деревенские очерки» (Совр., 1859, № 9).
95
Возможно, намек на стихотворение М. П. Розенгейма «Современная дума», цитируемое Добролюбовым в его рецензии-фельетоне «Стихотворения Михаила Розенгейма» (наст. изд., т. 1).
Вслед за тем у меня родилась потребность самому быть общественным деятелем, и я изобразил свое настроение в нескольких звучных пьесах, из коих вот одна:
ехал на вечер. Веселыми огнямиПриветливо сиял великолепный дом:Виднелась зала в нем с зелеными столами.И бальной музыки из окон несся гром.А у ворот стоял, болезненный и бледный,С морозу синий весь, с заплаканным лицом,В лохмотьях и босой, какой-то мальчик бедныйИ грошик дать на хлеб молил меня Христом.Я бросил на него взор, полный состраданья,И в залу бальную задумчиво вошел,И детям суеты, среди их ликованья,О бедном мальчике печально речь повел.В кадрилях говорил о нем я девам нежным;Меж танцев подходил я к карточным столам;Восторженно взывал я к юношам мятежнымИ скромно толковал почтенным старикам.Но глухи были все к святым моим призывам…И проклял я тогда бездушный этот светЗа то, что он так чужд возвышенным порывам, —И тут же мстить ему я дал себе обет.Я скоро отомстил: за ужином веселым,Лишь гости поднесли шампанское к губам,Я тостом грянул вдруг, для их ушей тяжелым:«Здоровье бедняка, страдающего там!»И показал я им на улицу рукою.Смутились гости все, настала тишина.Не стали пить… Но я – я пил с улыбкой злою,И сладок для меня был тот бокал вина!..1858
96
Одним из источников пародии, в которой Добролюбов использовал, сатирически переосмыслив, сюжетную ситуацию собственного стихотворения «Встреча» (1856; см. наст. т.), взяв из него с небольшими изменениями две строфы, является, возможно, и стихотворение Алексея Жемчужникова «Нищая» (РВ, 1857, январь, кн. 2).
Но вы сами знаете, как тяжело бороться против общественной апатии, безгласности, мрака предрассудков. Я все это изведал горьким опытом, и вот как выразилось мое новое, общественное разочарование:
Исполнясь мужества и помолившись богу,Я рано выступил в опасную дорогу.Тропинка узкая лежала предо мной,Сливаясь при конце в какой-то мрак густой.Безмолвна даль была, как темная могила;Высокая трава лишь с ветром говорила,Да слышалось вдали, вводя меня в тоску,Кукушки горестной зловещее ку-ку.Я был один, один… вкруг ни души живой…Но я пошел вперед отважною стопой!Мне в платье яростно вонзался терн колючий,Я ноги обжигал себе крапивой жгучей,Ложилась пыль на мне от каждого куста,И паутина мне садилась на уста;Но я все шел вперед, свой страх превозмогая,О цели странствия прилежно размышляя.А путь – чем далее, тем делался страшней:Жужжали вкруг меня десятки ос, шмелей;Над головой моей кружились вереницыКакой-то скаредной и безобразной птицы;И что-то длинное, подобное змее,Узрел вдруг на своей я темной колее…И страх меня объял… Стал день мрачнее ночи,Упал я на траву, смежив в испуге очи…И долго я лежал недвижно, как мертвец;Но смирно было все, и встал я наконец.Взглянул окрест себя: природа улыбалась,Все солнцем радостно и ярко озарялось;Кузнечик стрекотал и прыгал по траве,И птички реяли в воздушной синеве,Порхали бабочки на солнечном сияньи,И в воздухе неслось цветов благоуханье.А то, что мне змеей представила мечта,То кем-то брошенный обрывок был кнута…Дорога прежняя опять меня манила,И сердце о пути мне громко говорило,И жажда славных дел проснулася в груди,И цель великая виднелась впереди!..И вновь я двинулся… Но что со мною сталось?!Нет прежних сил во мне… отвага потерялась…Я не могу идти… Я немощен и слаб;Сомнений горестных теперь я жалкий раб.Мечты высокие, стремленья мысли здравой —Бесплодный анализ облил мне злой отравой…Я стал умней теперь. Все трудности путиЯ опытом узнал… Теперь бы мне идти…Но дорого мне стал мой опыт безрассудный,Я силы истощил, и на дороге труднойС тоской, с презрением к себе теперь стою,И не в траве – в себе я чувствую змею…1859
97
Пародируется один из характерных мотивов поэзии 50-х гг. – элегические сетования и самобичевания лирического героя по поводу собственной слабости, усталости, разочарования. Стихотворение существует в двух вариантах, из которых один («Презрев людей и мир и помолившись богу…» – VII, 522–523) явно имеет своим источником несколько стихотворений А. Н. Плещеева, а другой («Рыцарь…») – цикл Н. А. Некрасова «Последние элегии», вошедший в его сб. «Стихотворения» (СПб., 1856), а именно стихотворения «Душа мрачна, мечты мои унылы…» и «Я рано встал, недолги были сборы…», а также, возможно, стихотворение Алексея Жемчужникова «Возрождение» («Вступил я в жизнь, к борьбе готовый…» – РВ, 1859, ноябрь, кн. 2). Сходные мотивы встречались и у других поэтов.
Теперь я не знаю, куда мне идти, за что приняться. В голове пусто, совершенно пусто; в мире ничто не привлекает, сердце иссохло от разочарования. Оживите меня, влейте надежду в грудь отчаянного, определите мне цель жизни: есть ли у меня талант, должен ли я заниматься поэзией или поступить в военную службу, чтобы ехать на восточный Кавказ и искать смерти в битве с племенем адыге, которое, как слышно, еще не совсем покорилось {98} .
От вас ждущий жизни или смерти
98
«Юное дарование» ошиблось: адыгейцы — один из народов, населяющих не восточную, а западную часть Северного Кавказа. Военные действия там продолжались и после покорения Дагестана.
P. S. Следующий мне гонорарий вышлите мне по адресу, который вам сообщу, когда увижу стихи мои напечатанными.
№ 6
Письмо благонамеренного француза о необходимости посылки французских войск в Рим и далее для восстановления порядка в Италии
(Перевод с французского)
99
Самое имя «юного дарования» звучало как насмешка над «чистым искусством», к которому он причастен: сочетание «громкого» имени (у древних греков Аполлон – светоносный бог, покровитель искусств) с фамилией, происходящей от «поэтичной», но мизерной капельки, рассчитано было на снижающий эффект. Едва ли случайным оказалось и совпадение имен «юного дарования» и Аполлона Майкова, который и как «чистый» лирик, и как автор официально-патриотических или либерально-оптимистических стихов не раз критиковался Добролюбовым.