Из тупика
Шрифт:
– Чи не так, господин унтер?
– спрашивали, издеваясь. Мичман Носков подошел и спросил:
– Вытереть, что ли?
– Окажите божецку милость...
Мичман чем-то острым скребет по хребту машиниста.
– Ваши благородия, - жмется Харченко, - чем это вы скоблите?
– Лопатой!
– отвечает мичман, и снова - хохот. Машинёры да кочегары народ веселый. Будто и не было недавнего разрыва. Уже и сами над собой смеются:
– А я, братва, как врежу по трапу. Будто мне там наверху чарку водки наливают...
–
– А у тебя-то?
– обиделся Шестаков.
– Оглянись, чумичка... Нажрал на царских харчах, скоро через люк не протащишься!
И время от времени, будто дети, радуясь новой забаве, они подбегают к пробоине, проделанной снарядом, глядят на сияющий мир, словно в окошко, и радуются.
– Братцы, ну чем тебе не Петергоф? Еще бы барышню... Здесь жизнь своя. Особая. А там, выше, пусть стреляют.
* * *
Десанты были сброшены, и крейсер "Аскольд", вызывая зависть англичан, давно перешел на поражение. Британцы еще раз подтвердили славу прекрасных мореходов, но плохих артиллеристов. Однако союзная зависть была побеждена, и на мачтах линейного "Инфлексибл" вспыхнули флаги сигнала:
АДМИРАЛ ВЫРАЖАЕТ РУССКОМУ КРЕЙСЕРУ СВОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ СТРЕЛЬБОЙ.
Иванов-6 стянул с лысинки панаму, обмахивался. Потом этой же панамой вытер толстые губы, в углах которых скопилась, как у бульдога, пена удовольствия.
– Вахтенный, отвечайте на флагман: "Спасибо".
– Сигнальцы! Поднять "Спасибо" до нока реи!
– Есть поднять "Спасибо"...
И вдруг - вскрик, как всплеск. С высоты салинга сорвался при крене Павлухин. Это видели почти все, стоявшие на мостике. Перевернувшись в полете, падал с мачты матрос. Ударился о ростровые тали и - как в люльку, хлопнулся в растянутый тент. Парусина, пружиняще приняв гальванера, тут же мячиком вскинула его наверх, и Павлухин, снова проделав сальто, лягушкой так и шмякнулся об палубу. Шлепок тела по железу был отчетливо расслышан на мостике, словно кусок сырого мяса с размаху бросили на прилавок.
– Конченый, - закрестились сигнальщики.
– Молодой парнюга был. Жить бы да жить! В унтера выходил...
– Георгия ему!
– закричал Иванов-6.
– Второй степени, ежели сейчас встанет...
Павлухин встал и, держась за коленку, поскакал по палубе.
– Дистанция - семьдесят четыре!
– орал он, еще в угаре боя.
– Первой степени, - рявкал с мостика Иванов-6.
– Две чарки водки... Четыре чарки... хоть залейся!
"Аскольд", выполнив свою задачу, уже выходил из огня.
Откинули щиты и двери, выдавливались наружу из башен поодиночке. Ныли тела. Белые брюки, с утра свежие, теперь выглядели, как грязные подштанники. Вальронд посмотрел вдоль борта: на мелководье пучились пузыри от взрывов,
– Фу, - сказал он, усталый.
– Ерунда какая-то...
Под козырьком каземата, нахохлившись, стоял Пивинский с эбонитовым "матюкальником" на груди.
Мичман подошел к нему:
– Ты что мне за прицел "репетил"? До ста считать разучился?
– Глянул в глаза матроса, затянутые мутной пленкой дурмана, и чиркнул возле его рта английской зажигалкой.
– Пока еще ничего. Голубым огоньком не вспыхиваешь...
С кормы уже шатал плутонговый - лейтенант Корнилов.
– Женечка!
– кричал издали.
– Каково отстрелялся?
– С помощью вот этого вундеркинда.
Корнилов понял все... по запаху. И поднес кулак:
– На другом бы крейсере тебе, рвань, морду набили!
– Оставь матюкальник, - велел Вальронд.
– Иди за мной.
– Женечка, - протянул Корнилов, - не связывайся.
– Не мешай!
– резко ответил Вальронд.
– Дело семейное...
Мичман провел штрафного матроса в офицерскую душевую.
Ослепительно сверкал белый кафель. Пахло здесь замечательно лавандой, хорошим мылом, елочкой и озоном. За спиною плутонгового щелкнула задвижка, и Пивинский сразу забился в угол:
– Ваше благородие... простите... Ей-ей! Не буду...
Вальронд вытянул его из угла - хрясь по зубам. Пивинский перекатился через кадушку ванны и врезался в переборку.
– Встань! Иди сюда... Руки по швам!
Крепко взяв матроса за ворот, Вальронд лупцевал пьяного со всей горячностью молодости. Наконец устал. Крутанул вентиль, и все восемь нарядных душей брызнули с потолка веселым дождичком. В вихре брызг, жестоко бьющих Пивинского по плечам, мичман сказал:
– Вымойся, подлюга...
– И ушел.
А в кают-компании чистые перезвоны хрусталя, звяканье ножей и тарелок. Вестовые в накрахмаленных фартуках расставляли посуду по "скрипкам"; тарелки качались в кардановых кольцах, не расплескивая содержимого. Возле буфета стоял старший офицер Быстроковский, наблюдая, как доктор крейсера Анапов брезгливо ковыряет вилкой салаты.
– Роман Иванович, - сказал Вальронд негромко, - я сейчас, да простит мне бог, отретушировал на крейсере одну карточку.
– Кому?
– Штрафному.
– Новому?
– Нет. Старому. Пивинскому. Он где-то наэфирился с утра пораньше и гробил нам дистанцию от гальванных. Случись это на полигоне в Золотом Роге - так плевать: люди свои. А здесь на нас смотрит Европа, и мы должны утверждать перед миром отличную боеспособность русского флота.
Быстроковский сыплет в рот хину. Морщась, запивает ее марсалой. Лицо желтое, его лихорадит. Рука с тряскими пальцами парит над рядом закусок. Нет, ничего не хочется, с души воротит, и старший снова наливает себе марсалы.