Из тупика
Шрифт:
На челе Власия Труша - раздумье. "Кто сказал, что по рублю? Это до войны цена твердая. А теперича проценты за рыск получить надо с каждого рыла? Надо хоша бы по полтине накинуть!"
– Рыск!
– бормочет боцман и, мусоля карандаш, оцепенело впадает в царство детской арифметики. Ого! Прибыль сразу ощутимее: чего доброго, и курей можно развести. Домик-то у него в Мартышкино вполне располагает к заведению хозяйства. Курей - оно хорошо... Из кают-компании доносится музыка. Граммофон у боцмана уже есть,
"Рояль?" - думает Власий Труш, весь замирая в истомной сладости.
– Не, - говорит, вздыхая, - до рояля нам ишо не доплюнуть. Вот ежели бы еще по четвертаку на банку набросить, тогда... А почему бы и нет? Драть так драть. Ананас штука редкая, господистая. Ежели даму соблазнить желание имеешь, то без такой ананасины - хрен к ней подкатишься...
От дерзостных мечтаний бросает в пот. Закинув руку за спину, Труш врубает виндзейль, чтобы немного остудиться. Ревет походная вентиляция, и под дуновением тяги три волосинки на челе боцмана встают дыбком трепетные... В тиши боцманской каюты рождаются сейчас такие афоризмы: "Ананас не картошка, понимать надо..."
– Рыск, рыск... Всюду - рыск!
* * *
А в кубриках - тоска зеленая. Опостылели крашенные под шар переборки, железные рундуки с барахлом, столы на цепях, надоедное фуканье насосов, вытягивающих наружу через трубы запахи каши, пота, перегара и мыла.
Наслаждения берега постепенно утихли, письма из России замусолены и изучены, и матросы вдруг сделались задумчивы, рассеянны, даже подавлены. И часто вспоминали, как мэр Тулона пожимал им руки, приподымая перед каждым блестящий цилиндр.
– Говорят, - рассказывал Шестаков, - в Марселе-то еще чище было. Когда наших солдат, крупу несчастную, во Франции высыпали, так сам Пуанкаре по плечу солдат хлопал.
– Демократы, - переживал комендор Захаров.
– У нас на шкафут норовят поставить, а у них - за лапку: мое почтение. Сам видел, подошел матрос-француз к своему офицеру, прикурил у него и... отошел. И даже в ухо не получил!
Сашка Бирюков, зажав меж колен колодку, чинил ботинок.
– Попробуй у нас - прикури у старшого. Он тебя потом до конца на солнышке скурит, даже чинарика не останется.
– А я, братцы, - вдруг сознался степенный Захаров, - еще во Владивостоке три рубля у Вальронда занял...
– Ну-у?
– удивились в кубрике.
– Ей-ей. Не вру. Дошел до конца веревки. Баба моя тут как раз разродила ни к селу ни к городу. Масленица! А выпить и закусить - пусто. Обозлился я на судьбу и подошел. "Ваше благородье, говорю Вальронду, отдам... Выручите!"
– И дал?
– Дал. Тут же занял у лейтенанта Корнилова и мне... дал!
– А как ты отдавал?
– Ничего. Мичман покраснел, даже извиняться передо мною стал. "Извини, говорит, Захаров, мне стыдно с тебя три рубля получать обратно. Но,
– Вальронд такой, - хмуро рассудил баптист Бешенцов.
– Он кутит, почем зря. В любой кабак, как баба в зеркало, так и всунется! Но от него обил, нету: душу еще не испохабил...
– Да, - согласился Сашка Бирюков, колотя по подошве.
– Вам, носовому плутонгу, просто повезло на офицера. А вот нам, машинным, так... Бывает, нагнется Федерсон под мотылем, а я думаю: пихни разок - и амба! В котлету!
Захаров мигнул, переводя глаз на Пивинского:
– Не болтай, Сашка!
– А что? Сашка Бирюков себя еще покажет...
Пивинский вдруг ни с того ни с сего спустил с подволока стол, и он закачался на цепях посреди палубы, словно качели в деревне. Бросил подушку и завалился на стол, потягиваясь.
– Сдурел?
– сказали ему.
– Не велик князь! Дождись часа, и дрыхни до трубы... Это непорядок.
– Выслуживаетесь?
– Пивинский привстал на локте, оглядел матросов. Обвешались крестами, словно иконостасы. У кого Георгия, у кого японские солнышки, у кого львята английские... Просто потеха мне с вами!
– Завидно?
– усмехнулся Захаров.
– Да, русский матрос таков. Если бы мы да деды наши плохо воевали, так от России бы шиш остался. Мы служим честно. А вот тебя, словно сучку базарную, кажинный день по углам лупят.
– Меня не залупишь!
– огрызнулся Пивинский.
– Я тебе не сучка, а блатной с Лиговки, меня в Питере вся шпана знает. А вы, шкуры, накройтесь в доску до понедельника!
– Бить или погодить?
– спросил Сашка Бирюков.
– А учить надо, - заметил баптист Бешенцов.
Шестаков подошел к столу, покачал его.
– Приятно тебе?
– спросил.
– Только ты нас, старых моряков Тихова океану, ране срока в деревянный бушлат не заворачивай.
И грохнул Пивинского со стола - штрафной гальюнщик так и врезался носом в настил палубы.
– Бескультурье, - говорили матросы, одобряя.
– Мы за этим столом хлебушко режем. А ты грязным задом валяешься. Брысь!
Тут, приплясывая, скатились по трапу два матроса из машинной команды, отбили по железу хорошую дробь чечетки.
– Старики!
– сказали, танцуя.
– Харченко в Кронштадт сбирается ехать. Мошну свою развязал, сейчас из сберкассы деньги берет и плачет. А хутор у него, еще при покойном Столыпине строенный, бога-атый... Пропьем! Будет отвальная.
– Пропьем хутор!
– загалдели матросы и побежали ставить утюги, чтобы гладиться, вешали зеркальца, чтобы бриться.
– Бешенцов, а ты пойдешь с нами?
– спросили погребного. Баптист почесался, ругаясь:
– Пойду. Все едино - давно испоганился. Никакой веры у меня с вами, нехристями, не получается... Ладно, отмолюсь!