Из варяг в Индию
Шрифт:
От Давыда Муравьев узнал о том, как живут русские невольники. Людей продавали как скот, с аукциона тому, кто больше даст. Полоны пригоняли степняки: киргизы приводили в основном русских, туркмены — персов. Но они же и воровали рабов в Хиве, увозя их обратно за плату, полученную от их родственников. По словам Давыда хозяин на днях прикупил персидского мальчика, который был сыном богатого купца, и Атчанар, рассчитывал получить за него хорошие деньги, вернув отцу. Сестру его, девицу четырнадцати лет, уже несколько дней возили по окрестным селеньям, прося за нее восемьдесят тилли и отрез сукна на хороший кафтан. Русским дозволялось отмечать несколько праздников в году. Им даже удавалось молиться перед образами, которые они держали в тайниках. Но после этих благочестивых упражнений кое-кто из них, случалось, напивался самогона, который они приладились гнать из местных ягод. Упившись,
«Я думал, — записал Муравьев в дневнике, — что если меня возьмут в невольники, то положение мое станет не хуже того, в котором я находился. По крайней мере, я смогу общаться с другими русскими, бывать на воле. Пользуясь этими обстоятельствами, я предполагал взбунтовать русских невольников, которых в Хиве было не менее 3 тысяч, а если удастся, то и персидских, коих было раз в десять более русских. Подняв мятеж, я бы тогда смог свергнуть хана и, сделавшись в Хиве начальником, привести в подданство России».
Зная, что «неверных» здесь казнят очень жестоко — зарывают живьем или сажают на кол, — капитан все время держал наготове свой заряженный штуцер, пистолет, кинжал и саблю, решив дорого продавать свою жизнь в бою, нежели мучительно подыхать. Несмотря на то что частенько сидел голодным, он не притрагивался к мешку с сухарями, взятому еще с корабля, — это бы неприкосновенный запас на случай побега.
К Муравьеву часто приезжали хивинские чиновники, пили водку, много и бестолково говорили, но никто из них не рисковал остаться наедине с капитаном, дабы не навлечь на себя и тени подозрения в тайных с ним сношениях.
В эти дни произошла у капитана неприятная ссора с туркменами-караванщиками, которые, видя, что капитана содержат более как пленника, нежели как посла, стали проявлять к нему нарочитую непочтительность. Поводом к ссоре послужили оргии, устраиваемые нукерами из гарнизона крепости с несчастной рабыней Фатимой. Сеид несколько раз выводил ее на рынок, но там она никого не заинтересовала — после двенадцати лет жизни в туркменском кочевье она не прельщала взоры покупателей. Тогда Сеид стал возить Фатиму по окрестным селеньям, но и там за нее давали очень мало, и он, не желая прогадать, возвращался с нею в крепость. Тут он пускал рабыню по рукам, и в соседней с Муравьевым комнате ее регулярно навещали компании мужчин. Возня, стоны, визг, всхлипы доводили капитана до бешенства. Наконец Муравьев позвал Сеида и потребовал продать женщину. Сеид гордо вскинул голову и сказал, что эта женщина его невольница и он будет с нею поступать так, как сочтет нужным, и продаст ее тогда, когда ему будет то желаемо. Но коли русский посол начал разговаривать в подобном тоне, то он, Сеид, служить ему более не желает и отправляется домой. Сказав это, караван-баши хотел уйти, но капитан остановил его. Сеид думал, что тот сейчас станет перед ним извиняться, но Муравьев сказал: «Ты правильно решил Сеид, видя мое положение. Правильно, ступай домой, чтобы не пострадать вместе со мною. Поезжай и скажи Киату-аге, который тебя послал со мною, что ты меня здесь бросил в минуту опасности… Прощай же, и не приходи более!»
Потрясенный этими словами, Сеид никуда не пошел, а, наоборот, сел и так некоторое время просидел молча. Потом он попросил прощения у Муравьева и поклялся, что не бросит его. Предмет конфликта, многострадальную Фатиму, он продал на следующий день.
Муравьев жил в полной неизвестности. Меж тем дело шло к зиме, и нужно было либо возвращаться, чтобы успеть на корабль, либо оставаться в Хиве зимовать, и тогда на корвет надо было дать знать, чтобы капитан уводил судно, которое могли прихватить льды. В начале ноября вроде бы блеснул лучик надежды — в Иль-Гельди приехал знаменитый туркменский батыр Ниас, родом из прибрежных кочевий, находившийся на службе у хана. По этому поводу был устроен пир. Во дворе крепости приготовили огромный казан плова, на который ушли целиком два барана, так что до отвала наелись все, даже рабы. Ниас сказал, что хана ввели в заблуждение, наговорив ему о русском флоте и крепости, которую почти уже построили, но он сам разуверил его в этом, и теперь не сегодня-завтра посла позовут ко двору. Дело казалось верным,
Наоборот, сведения из Хивы шли неутешительные — хан собирался на охоту, уже готов был его караван. Тешиться в поле он рассчитывал месяца три. Получалось, что Муравьев оставался в полной неопределенности положения на всю зиму. Это ни в коем случае не входило в его планы, и постепенно пришла мысль о побеге. Он стал уговаривать Сеида примкнуть к разбойничьему каравану, бросив верблюдов и все имущество в Иль-Гильди, и сулил возместить все потери, когда они выберутся к русским. Кроме того, он обещал отдать ему все подарки, привезенные для хана: перстни, часы и другие ювелирные украшения, на которых так падки восточные люди.
Муравьев разработал план, в котором предусмотрел и отравление злой собаки, караулившей ворота, и место каждого беглеца, когда ночью они должен были скрытно выдвинуться к стенам замка; с той стороны ворот их должен был поджидать Сеид, вышедший с вечера из замка под предлогом ночевки у родни. Бежать решили, когда надзиравший за послом юзбаши Ешнезер уедет в Хиву. Но в назначенный день Сеид куда-то исчез. Он появился, когда все сроки прошли, снова плакал, как дитя, просил прощения, вернул данные ему для подготовки побега деньги и ушел, оставив капитана в глубокой задумчивости. Таким его и застал вернувшийся юзбаши.
Ешнезер сразу же прошел к капитану и сообщил, что хан требует посла к себе. Так закончились двадцать восемь дней напряженного ожидания.
Выехав из Иль-Гельди, капитан откровенно наслаждался дорогой. За пять верст до города начались фруктовые сады, высаженные очень аккуратно, ухоженные, с правильными аллеями. Среди этих садов виднелись небольшие замки богатых хивинских узбеков, похожие на Иль-Гельди. В одно из таких поместий они заехали, чтобы передохнуть, и там Муравьев переоделся, скинув персидское одеяние, в котором был до сих пор, и облачившись в русский мундир.
Последний отрезок пути до города они проделали без всяких приключений, и вскоре взору капитана открылась величественная картина города, окруженного высокими стенами, над которыми виднелся огромный, бирюзового цвета, купол мечети, увенчанный золотым шаром, сиявшим на солнце. У стен города находилось древнее кладбище со множеством могил, небольшой канал пересекал дорогу, и через него был перекинут каменный мост, миновав который отряд вступил в узкие улицы города; они были заполнены народом, сбежавшимся поглазеть на русского посла. Люди лезли друг на друга, давились, то и дело перегораживали проход. Капитан приметил несколько человек, которые, сняв шапки, кланялись ему и кричали по-русски. Юзбаши, чтобы расчистить дорогу послу, немилосердно лупил стоявших на дороге плетью по головам, и так, продираясь по улочкам сквозь толпу, кавалькада дошла до дома в глухом переулке. Ешнезер сказал, что этот дом принадлежит Аги-Юсуфу, мехтеру — первому визирю хана, которому выпала честь оказывать гостеприимство русскому послу.
Муравьева ввели в чистый, выложенный камнем двор, миновав который он попал в отведенные ему покои. Комнаты были хороши, отделаны с тонким вкусом и восточной роскошью, устланы прекрасными коврами, но в них было довольно холодно. Для оказания услуг послу были предоставлены два «фераш-баши», которых звали совершенно одинаково, поэтому в своих записках Муравьев писал так: «Магомет-Ниас и с ним Магомет-Ниас другой».
Вместе с послом в доме мехтера остались юзбаши Ешнезер и Атчанар. Муравьева принимали роскошно и, что пришлось очень кстати после вынужденной голодной диеты в Иль-Гельди, обильно и изысканно кормили. К послу был приставлен специальный повар, который без устали стряпал, и в покои Муравьева то и дело вносились огромные блюда с различными кушаньями, названия которых были ему совершенно не известны. Их сменяли подносы с фруктами, а после того приносили чай и восточные сладости. В сытом безделье промелькнули пять дней — с послом обращались очень учтиво, но никуда не выпускали, даже в баню, говоря, что подобные отлучки разрешены должны быть лично ханом. Еще в день приезда посла навестил ходжаш-мегрем, главный мытарь Хивы. Он показался капитану на редкость хитрым человеком, очень ловким в обращении. Целый час они обменивались учтивостями, целью которых было прощупать позицию другой стороны. Ходжаш-мегрем просил посла выбрать его в качестве переговорщика от лица хана. На это Муравьев ответил, что он не волен назначать ханских чиновников, но в принципе он не против. В тот же вечер ходжаш-мегрем испросил у хана дозволения вести переговоры и все дела с послом и явился к ему уже как полномочный представитель. Уже несколько раз ожегшийся на специфических «восточных штучках», Муравьев через юзбаши узнал, правду ли говорит ему ходжаш-мегрем, и, лишь получив подтверждение, приступил к делу.