Из жизни полковника Дубровина
Шрифт:
— Мне тоже нужен председатель! — говорил он. — Спросить его надо... Мы тут дом новый рубим... Для кого — еще не определено. Спросить надо, какую печку ставить... У нас тоже на паровые котлы многие переходят...
— Вы местный? — спросил я его.
— Рожак здешний! — ответил он важно.
— Вы Проворову Анну Ивановну не знали? — спросил я его.
— Анну Ивановну? Кто же ее не знает!
Жива, значит, моя сверстница, сестра Михаила Ивановича. Младшая сестра. Двумя годами раньше меня она родилась.
Только мгновения сохранила мне память. Кто-то нес меня маленького по саду, и склонялось надо мной лицо, которому я всегда улыбался. Оно чем-то радовало... Больше мы с ней никогда не встречались. Время было, письмо собирался ей написать, а потом рука не поднялась. Боялся. А вдруг напишут чужие руки, что нет ее на этом свете.
Так и растерялись мы с ней.
— Работает она в колхозе, — говорил Николай Николаевич. — До недавнего времени дояркой была... Руки устали... Сейчас за телятами ходит...
— Где она живет? — спросил я его,
— Все там же, в их доме...
Правление колхоза стояло в новых порядках деревни.
Старая деревня примостилась за церковью, на скате обрывистого берега. Окнами она развернулась к реке.
Время было обеденное, Николай Николаевич объяснил, что мы Анну Ивановну застанем дома. Он поехал с нами.
Машина остановилась у изгороди. Я вышел один.
Все так... Стояли у крыльца четыре ели. Остались пни. Высохли, должно быть, спилили их. И пни ужесгнили. Крыльцо все то же! Как и на порыжевшей от времени фотографии тех лет из нашего семейного альбома. Неужели по этим ступенькам ходили отец и мать?
А может быть, и ступеньки на крыльце уже заменены и уже успели подгнить, протереться и покоситься. Дом и порядке. Рублен он из вечного дерева, из лиственницы.
Такие стоят веками.
В окне мелькнуло лицо, обрамленное темным платком.
Дверь не заперта, я постучал. Небыстрые и грузные шаги в сенцах. Открылась дверь. Она! Пересекая годы и расстояния, стирая все приметы времени, память выхватила почти из небытия эти черты.
— Здравствуй, Анюся!
Так я ее называл. Это было одно из первых моих слов, которые я научился произносить.
Она не попятилась, она ступила из сенцев на крыльцо, всматриваясь в меня. Отца моего она тоже не так-то уж могла помнить. Я был похож на отца. Сохранила ли ее намять это имя? А может быть, кто-нибудь и еще так ее называл.
Она смотрела, смотрела на меня. Мне было легче, я знал, что это она!
— Здравствуй, Анюся! — повторил я. — Забыла меня?.. И я забыл...
— Смотрю я... Смотрю... Глаза подводят... Знаю я, кто ты... Знаю .. Сказать боюсь...
— Чего же боягься? Светит солнце... Чайки вон над рекой летают... День белый!
— День белый, Никита Алексеевич! Днем покойники в гости не ездят.
Узнала! Но почему же покойник?
— Я не покойник, Анна Ивановна! Живой!
— А говорили, погиб... Где же в такую войну живым остаться!
— Остался, Анна Ивановна! Приехал вот...
— Ко мне приехал?
Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.
Я взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое скпозь пласты времени.
А вот и он, Власьсв.
Невысок ростом, сибиряки больше в кость раздаются.
Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правлении ждали.
Твердая поступь, солдатская выправка. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались... Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Томский товарищ и Волоков вышли.
Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился.
— Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось?
Далекие наши края. Не говорю глухие — нет глухих мест, где человек живет... Однако далекие.
Он еще раз взглянул на мое удостоверение.
— Дубровин? Алексеевич! У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина...
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Алексей Федорович — мой отец...
— Этим и обязаны вашему приезду?
— Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен остаться между нами...
— Такое уж у вас учреждение, и без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?
— Плен...
Власьев сдержанно вздохнул.
— Много раз вспоминать приходилось! Забыть и сам не забудешь...
— Вам что-нибудь может подсказать из далекого прошлого фамилия Шкаликова?
— Как не может! Обязательно даже может! Только что же покойника вспоминать?
— Покойника? Откуда у вас такая уверенность, что он умер?
— Как меня председателем выбрали, написал ему письмо... Знаю... По себе... Трудно нам было, кто в плену побывал. А мне люди нужны. Приглашал его работать в колхоз. Жена ответила, умер, дескать! Утонул! Тому лет пятнадцать уже...
— Жив Шкаликов!
— Жив?! Хм! Удивляться не хочу! Всякое может быть... Фокус, конечно, занятный! Но плохого вы от меня о нем не услышите! Жизнь он мне спас!
— Вы что же, без него не решились бы на побег?
— Побег? Оттуда? Из немецкого лагеря? Каждый час о побеге думал! И не я один! Только бежать некуда! Далеко не убежишь! Так хоть надежда какая, свои вот-вот придут! А побег — это очередь из автомата!
— Вас выводили на работы... Это было за пределами лагеря. Завалы, разрушения...