Из жизни у моря
Шрифт:
– Вы получите мундир, – после недолгого раздумья, пообещал член Реввоенсовета.
– Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..
– Красноармеец Свиньин.
Колчак разочарованно хмыкнул.
– Свиньин генералом не станет.
– Как знать.
– Надеюсь, дискутировать не станем? – мягко, по-французски спросил он.
– Не станем, адмирал.
– Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?
– Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?
– Последнее
Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:
– Жуков! Ко мне!
Тот словно ждал за дверью.
– Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.
– Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!
Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.
– Господин Езерский, – снова перешел на французский Колчак,– могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни… Пожалуйста…
Езерский замялся. Колчак понял.
– Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.
– Хорошо,– согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.
– Рядовой Свиньин! – окликнул красноармейца адмирал.
– Не промажь родимый. Одним выстрелом.
– Есть, ваше высокородие! – гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.
– И вы ступайте, Николай Ильич,– попросил адмирал. – Вы поймете, когда надо будет запускать его,– демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.
Езерский прикрыл за собой дверь.
Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:
Гори, гори, моя звезда…
Гори, звезда приветная.
Ты у меня одна, заветная,
Другой не будет никогда…
Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…
Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.
Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я, и над могилою
Гори – сияй моя звезда…
Гитара
– Свиньин! Пшёл!
* * *
Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»…
Командарм зашевелил губами.
– Шо?! Шо гриш? – спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори…"
Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.
– Гори сам, сучья вражина,– пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.
* * *
А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс "Гори, гори моя звезда…"
январь, 2000 год
ЛЮБОВЬ ВЕЛИКОГО ФИЗИКА
– Гони на Карантинную! – с сорвавшимся на фальцет голосом крикнул юноша.
Наверное, поэтому этот приказ не вызвал в вознице должной реакции. Обычно ушлые местные извозчики, заслышав – «Гони!»– отчаянно срывали с места лошадей и с неистовым безумством гнали их по узким улочкам Баку. Фаэтонщик медлил. Очень уж медлил. И тут мальчика окликнули.
– Львуша, ты куда? Живо домой! Через час поезд.
– Через час… Но навсегда, папа.
– Навсегда…
Дебелый и черный, как ворон, фаэтонщик наконец повернулся к своему седоку.
– Тибе отес завьёт, малчик, – осклабился фаэтонщик.
– Всё пройдёт, сынок, – стаскивая его с повозки, добавил отец.
…И прошло время. И тот мальчик стал выдающимся физиком. Лауреатом Нобелевской премии. И имя ему было Лев Давидович Ландау. А в день, когда стукнуло ровно 45 лет, как семья Ландау покинула Баку, в Москве произошла автокатастрофа, потрясшая весь мир. Машина, в которой ехал академик, в один миг превратилась в груду дымящегося железа…
Его извлек оттуда лейтенант ГАИ. Ландау открыл замутившиеся глаза и, глядя в упор на милиционера, сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнул:
– Гони, проклятый ворон!… Гони на Карантинную!
Позже один из родственников пролил свет на странную просьбу умиравшего учёного.
– Это он о Баку. Там на улице Карантинной жила первая Львушина любовь…
Лучшие светила медицины вернули академика к жизни. Чуть ли не заново сшили. И каково же было их удивление, когда, придя в себя, он сказал: