Из жизни у моря
Шрифт:
– Зачем?.. Мне было там хорошо…
МИСТИФИКАТОРЫ
– Пётр Иванович, – явно чем-то раздосадованный, говорил Киров, – донимает меня наш друг – подавай ему Персию, и всё тут. Он же – из другого мира, где не знают, что есть такие штучки, как политика, формальности… Жизнь для него – Божья песня. А это по твоей части. У меня своих забот хватает…
– Если позволите, Сергей Миронович, – по-заговорщецки, вполголоса сказал Чагин, – я организую ему персидскую сказку.
И Чагин в подробностях изложил, как он намерен это сделать.
– Ну, и когда вы собираетесь отправиться туда? – спросил он
– Можно даже сегодня в полночь. От клуба моряков. Там сейчас в честь него банкет.
– Поедете на моей машине, – распорядился Киров. – Так мне будет спокойней. Шофёра о маршруте проинструктирую сам.
Много времени ушло на разговоры и уточнения деталей в Театре русской драмы. Многое зависело от мастерства актеров, которым идея понравилась, и они тут же выдавали импровизации и сыпали экспромты. Развернувшееся действо так увлекло Чагина, что он едва поспел к концу банкета, где в здании бывшего дворянского собрания чествовали поэта…
– Петя, ждём только тебя! – завидев вошедшего друга, вскричал на весь зал Есенин.
Он был в изрядном подпитии.
– Вставай, Сережа, – зашептал он ему на ухо. – Едем в Персию. Прямо сейчас. Нелегально.
Выезжали из города через ущелье Волчьих Ворот. Здорово трясло. Прильнув к холодному стеклу, Есенин во все глаза смотрел в темноту.
– Камни… Камни… Да сухие дерева, – с тоскою в голосе сказал он и уснул.
В пятом часу утра, после долгих изнурительных кругов по окраинам города, когда машина выехала на более или мене накатанную дорогу, ведущую в Мардакяны, их остановили «пограничники». После долгих препирательств с Чагиным к рыжеусому майору, пошатываясь, вывалился Есенин.
– В кои времена, служивый, русский поэт собрался в Персию, а ты не пускаешь.
Рыжеусый козырнул и, обернувшись к солдатам скомандовал:
– Открыть шлагбаум! Это – Сергей Есенин!
– Петька! – по-детски радостно голосил он. – И здесь, на краю света, меня, рязанского парня, знают. А тебя, редактора «Бакинского рабочего», – знать не хотят.
В «Хорасане» Сергей чуть было не полез в драку с «чайханщиком», который не допускал свою «сестру» Лалу к их столу и на своём непонятом для Есенина языке, ругал её. Сценка была сыграна так мастерски, что он, обернувшись к Чагину, крикнул: «Петя, у персюков всё не по нашенски, не по русски!»…
Вышла и накладка. Сломалась машина. Пришлось на два дня задержались в апшеронском глухом селе Шаганы. Туда приехали поздно ночью. На веранде дома, закутанная в цветастый платок-келагай, стояла изображавшая сельчанку актриса по имени Сона… Ночь была дивной. И село, облитое золотом луны, казалось сказочным. И сказочно красивой была Сона.
– Как зовут эту красоту? – выдохнул Сережа.
– Шаганы, – ответила девушка, полагая, что он интересуется названием села.
И влюбился он. И пролилась любовь его бессмертными стихами. И хотя «персиянка», нареченная им Шаганэ, не разделила с ним любви, он всё равно был счастлив…
А «по возвращении» Сергей много дней провел
Прощай,Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму…
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму…
РАССТРЕЛЯННЫЙ ДВАЖДЫ
– Милая, меня не казнят. Москва не сдаст. Кроме того, вспомни, что я рассказывал тебе, – крепко обняв жену, прошептал он.
Серые глаза его светились озорным смехом. Ничего так гипнотически на нее не действовало, как эти глаза. Она им верила больше, чем какой-то мифической Москве, ее большевикам и мерзкому начальнику тюрьмы, прошипевшему: «Иди, прощайся с мужем…»
И еще она верила в то, что с Рихардом произошло в детстве.
…Однажды на бакинских промыслах близ Сабунчей, прямо посреди вышек люди увидели цыганские шатры. «Пришел табор… Жди убийств и воровства», – ворчали обуянные страхом обыватели. Детям строго-настрого запрещалось не то, что заговаривать, даже подходить к цыганам.
А вскоре сабучинцы обмерли от невероятной вести. Средь бела дня со двора дома, где жили семьи начальствующего состава, пропал малыш инженера Зорге – Рихард. Обыскали весь поселок, но мальчонка нигде не было. Тогда отцу посоветовали поискать его в цыганских шатрах. Там он его и нашел. Малыш спал на руках старой цыганки.
– Его здесь, среди вышек нашли. Умаялся, бедняжка,– глядя на безмятежно посапывающего сорванца, сказала цыганка.
Зорге вынул кошелек.
– Не надо! – решительно отодвинув его руку, сердито буркнула старуха.
– Как же так?! – растерялся инженер.
– Дорогой, то, что он вышел на табор – судьба. То не моя заслуга, то Божья воля … Я возьму с тебя если ты попросишь меня погадать. А скажу я тебе всю правду.
– Ну, если правду…– усмехнулся Зорге, протягивая цыганке трехрублевую купюру.
– Всю-всю, сердечный мой…– заверила она.
И таборная провидица, бормоча что-то невнятное, наклонилась к его ладони. Говорила и о прошлом и о будущем. Сказала, что в скором времени его с семьей ждет дальняя дорога. Уедут они к себе, в Германию…
Как в воду глядела. Спустя месяц с небольшим так оно и случилось.
Отец много раз припоминал тот эпизод и всегда, передразнивая цыганку, говорил:
– Но по поводу тебя, Рихард, она явно наврала. Ты вот-вот станешь дипломированным философом а она нашамкала Бог весть что!.. Будто ты станешь военным, тебя дважды будут убивать, но, вопреки всему, ты жить будешь очень долго…
…Пролетели годы. И в ночь на 20 января 1990 года по центру оледеневшего от ужаса Баку, под канонаду флотских пушек и визг трассирующих пуль шла, лязгая гусеницами, колонна танков. На их бортах мерцали красные звезды, а у башен, с автоматами наперевес, стояли бравые советские солдаты.