Изабель
Шрифт:
– - Действительно, что-то не припомню...
– - И естественно, чтобы найти тему, которой еще никто не касался, нужно было искать не на проторенных тропинках.
– - Разумеется!
– - Только у меня, признаться, есть опасения... но не злоупотребляю ли я вашим доверием?
– - Сударыня, поверьте, моя добрая воля и желание быть вам полезным неистощимы.
– - Хорошо, я скажу; я не сомневаюсь, что Казимир сможет достаточно успешно и довольно скоро завершить свою работу, но опасаюсь, как бы из-за желания направить ребенка на стезю истории... желания несколько преждевременного... как бы аббат несколько не упустил общее образование, например арифметику или астрономию...
– - А что думает по этому поводу господин
– - спросил я в полной растерянности.
– - О! Господин Флош соглашается со всем, что делает и говорит аббат.
– - А родители?
– - Они доверили ребенка нам, -- ответила она после легкого замешательства, а затем, остановившись, продолжала: -- В порядке любезности, дорогой господин Лаказ, я бы просила вас побеседовать с Казимиром, чтобы самому во всем разобраться, но так, чтобы это не выглядело слишком прямолинейно... и ни в коем случае не в присутствии господина аббата, которого это может несколько расстроить. Уверена, что вы смогли бы таким путем...
– - Весьма охотно, сударыня. Мне, конечно же, будет нетрудно найти повод для прогулки с вашим племянником. Он покажет мне какие-нибудь укромные уголки в парке...
– - Он кажется немного застенчивым с людьми, которых еще не знает, но по своей натуре он доверчив.
– - Я не сомневаюсь, что мы быстро подружимся.
Несколько позже полдник снова свел всех нас вместе.
– - Казимир, -- обратилась г-жа Флош к мальчику, -- показал бы ты господину Лаказу карьер, уверена, что ему это будет интересно, -- и, приблизившись затем ко мне, добавила: -- поспешите, пока не спустился аббат, иначе он захочет пойти вместе с вами.
Мы тотчас вышли в парк; мальчик, ковыляя, показывал мне дорогу.
– - У тебя сейчас перерыв в занятиях?
– - начал я.
Он ничего не ответил. Я продолжал:
– - Вы не занимаетесь после полдника?
– - Нет, занимаемся, но сегодня мне нечего переписывать.
– - Интересно, что же вы переписываете?
– - Диссертацию.
– - Ах вот как!..
Задав наугад несколько вопросов, я наконец понял, что "диссертацией" был труд аббата; он заставил мальчика, у которого был правильный почерк, переписать ее начисто и сделать еще несколько копий. Таким образом, ежедневно заполняя несколько страничек четырех толстых тетрадей в картонных переплетах, он делал четыре копии. Впрочем, Казимир уверил меня, что ему очень нравится "копировать".
– - Но почему четыре раза?
– - Потому что я с трудом запоминаю.
– - Вы понимаете то, что вы переписываете?
– - Иногда. А иногда аббат мне объясняет или говорит, что пойму, когда подрасту.
Аббат просто сделал из своего ученика секретаря-переписчика. Это так-то представлял он себе свой долг? Сердце у меня сжалось, и решил незамедлительно переговорить с ним на эту драматическую тему. Возмущенный, я машинально ускорил шаги, прежде чем заметил, что Казимир с трудом успевает за мной, весь обливаясь потом. Я пошел медленнее, подал ему руку, он взял ее и заковылял рядом со мной.
– - Диссертация -- это все, чем вы занимаетесь?
– - Ну, нет!
– - тут же ответил он; однако, продолжая задавать ему вопросы, я понял, что все остальное ограничивалось очень малым; мое удивление очень задело его.
– - Я много читаю, -- добавил он так, как сказал бы нищий: "У меня есть еще и другая одежда!"
– - А что вы любите читать?
– - Про великие путешествия, -- ответил он, бросив на меня взгляд, в котором настороженность уже уступала место доверию.
– - Вы знаете? Аббат был в Китае...
– - в его голосе сквозило безграничное восхищение, преклонение перед своим учителем.
Мы дошли до того места парка, которое г-жа Флош называла "карьером"; это была своего рода пещера на склоне холма, скрытая густым кустарником. Мы присели на обломок скалы, еще теплый, хотя солнце уже садилось. Парк кончился в этом месте, но ограды не было; слева от нас
– - А вы, Казимир, -- спросил я, -- вы уже путешествовали?
Он не ответил, опустил голову... Ложбина внизу под нами заполнилась тенью, солнце коснулось края холма, скрывавшего от нас перспективу. Испещренный кроличьими норками известняковый пригорок, увенчанный рощицей каштанов и дубов, и само это несколько романтичное местечко нарушали гладкое однообразие окружающей местности.
– - Смотрите-ка, кролики, -- вскрикнул вдруг Казимир и немного погодя добавил, показывая пальцем на рощу: -- Я был там однажды с господином аббатом.
На обратном пути мы прошли мимо пруда, затянутого тиной. Я пообещал Казимиру наладить удочку и поучить его ловить лягушек.
Этот первый мой вечер, завершившийся к девяти часам, нисколько не отличался ни от последующих, ни от тех, которые ему предшествовали, так как моим хозяевам хватило здравого смысла не особенно усердствовать из-за меня. После ужина мы перешли в гостиную, где Грасьен, пока мы были за столом, развел огонь. Большая лампа, стоявшая на углу инкрустированного стола, одновременно освещала противоположный край стола, где барон с аббатом играли в кости, и круглый столик, где дамы оживленно играли в карты.
– - Господину Лаказу, привыкшему к парижским развлечениям, наши забавы покажутся, конечно, несколько скучными...
– - проговорила г-жа Сент-Ореоль.
Г-н Флош дремал в глубоком кресле возле камина, Казимир, поставив локти на стол и обхватив голову руками, с открытым ртом, роняя слюну, страницу за страницей глотал "Путешествие вокруг света". Из приличия и вежливости я сделал вид, что очень заинтересован игрой; играть в нее можно было как в вист -- без одного, но лучше -- вчетвером, поэтому г-жа Сент-Ореоль охотно согласилась на мое предложение составить им компанию. В первые дни моя игра невпопад была причиной нашего полного поражения, что приводило в восторг г-жу Флош, которая после каждой победы позволяла себе незаметно похлопать меня по руке своей худенькой рукой в митенке. В игре было все: дерзость, хитрость, изощренность. М-ль Олимпия играла очень осмотрительно, согласованно с партнером. В начале каждой партии игроки примерялись, в зависимости от игры насколько могли набивали цену, пользовались возможностью чуть поблефовать; г-жа Сент-Ореоль с блеском в глазах, раскрасневшись, с дрожащим подбородком, играла дерзко, азартно; когда у нее шла действительно хорошая игра, она ударяла меня под столом по ноге; м-ль Олимпия пыталась ей сопротивляться, но ее сбивал с толку пронзительный голос старушки, которая вместо того, чтобы объявить новое число, кричала:
– - Вердюр, вы лжете!
Каждый раз в конце первой партии г-жа Флош, посмотрев на часы, как будто и впрямь уже было пора, звала:
– - Казимир!Время, Казимир, тебе пора!
Мальчик словно с трудом приходил в себя от летаргического сна, вставал, протягивал вялую руку мужчинам, подставлял лоб дамам и выходил, волоча ногу.
Когда г-жа Сент-Ореоль призывала нас к реваншу, подходила к концу первая партия в кости, в этот момент г-н Флош садился иногда вместо своего родственника; ни г-н Флош, ни аббат не объявляли свою игру, с их стороны было слышно лишь, как в рожке. и по столу гремят игральные кости; г-н Сент-Ореоль, погрузившись в кресло, что-то говорил или напевал вполголоса и иногда неожиданно так сильно и резко совал в огонь каминные щипцы, что горящие угли разлетались далеко по полу; м-ль Олимпия бросалась к месту события и исполняла то, что г-жа Сент-Ореоль элегантно зазвала танцем искр... Чаще всего г-н Флош не мешал схватке барона с аббатом, оставаясь в кресле; с моего места я мог видеть его, но не спящим, как он утверждал, а спрятавшим от света голову; в первый вечер во вспышке пламени, неожиданно осветившей его лицо, я увидел, что он плачет.