Изабелла Баварская
Шрифт:
Люди в нетерпении столпились вокруг этого входа в ад, не прошло и десяти минут, как оттуда послышался звон цепей, проклятия, замигал огонь.
— О, я вижу жаровню, — сказала женщина. — Палач кладет на нее щипцы… Вот он начал раздувать огонь.
Каждый раз, как палач дул на жаровню, она изрыгала такой силы пламя, что казалось, это вспыхивают подземные молнии.
— Вот он берет щипцы, они та накалились, что жгут ему пальцы… Он ушел в глубь темницы, мне сейчас видны только его ноги… Тише! Замолчите, сейчас услышим…
Раздался душераздирающий крик… Все головы склонились к оконцу.
— Ага, сейчас его допрашивает судья, — продолжала женщина, выступавшая
— Тише! — крикнуло сразу несколько голосов.
Женщина вытащила голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные прутья: она не хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный заговорит.
С убежденностью человека, привыкшего к таким зрелищам, женщина заявила:
— Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят.
Снова раздался крик, который заставил ее прильнуть к окну.
— Так, ничего особенного, — сообщила она, — щипцы лежат на полу рядом с жаровней. Видали? Он уже устал, палач-то.
Послышались удары молотка.
— Все в порядке, — радостно возвестила старуха, — на него надевают колодки.
Колодками назывались деревянные планки, которые привязывали веревками к ногам узника, между ними просовывали кусок железа и ударяли по нему молотком до тех пор, пока не раздробятся кости и не расплющится плоть.
Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж.
Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка.
Тетушка Жанна поднялась и сказала:
— На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись.
Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня больше нечего ждать.
Остальные побрели за старухою, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк.
Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел.
Вечером в тюрьму вошел священник.
Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тот уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать.
Истекло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах, где находилась дверь Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде.
Пробило одиннадцать часов.
Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показалось двое солдат, державших в одной руке шпаги, а в другой — по факелу; потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу, а за ними следовал человек, чье лицо скрывал красный капюшон; они молча приблизились к Понт-о-Менье.
Когда они поравнялись с Перине, тот увидел, что они несли в руках большой кожаный мешок, Перине навострил уши: до него донесся стон, — сомнений быть не могло.
Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих: тех, что несли мешок, который Леклерк вспорол по всей длине. Из мешка выпал человек.
— Бегите, шевалье! — вскричал Леклерк. И, воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду.
Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и хотел
Человек в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они взвалили ношу на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал: «Остановитесь здесь, бросайте его».
Приказ был немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела.
В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся на поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной шапке поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг:
— Да свершится королевское правосудие!
Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил обратно в воду тело шевалье де Бурдона.
ГЛАВА XVIII
С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с холма Сен-Жермен было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были удалены от него, растворялись в тумане колокольни и башни, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с изморосью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз мог различить еще древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перешагнул крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего «прощай» земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.
Однако на линии крепостных валов, опоясывающих спящий колосс, можно различить на расстоянии ста шагов друг от друга часовых, которые бдят о безопасности города; размеренный, монотонный шум их шагов похож, если позволительно такое сравнение, на биение пульса, возвещающее, что жизнь идет своим чередом, хоть порой и принимает обличие смерти; время от времени раздается крик часового: «Слушай!», эхо пробегает по всей округлой линии и возвращается в изначальную точку.
В тени, отбрасываемой воротами Сен-Жермен, чья квадратная громада высится над крепостным валом, прохаживается один из часовых, более печальный и более молчаливый, чем остальные. По его полувоенной, полумещанской одежде можно догадаться, что тот, кто сейчас в нее одет, хотя временно и исполняет обязанности часового, принадлежит к корпорации ремесленников, — согласно приказу коннетабля Арманьякского, она выделила пятьсот человек для защиты города; иногда он останавливается, опирается на копье, которое ему дали, и вперяет рассеянный взгляд в одну какую-нибудь точку в пространстве, а затем, вздохнув, продолжает расхаживать взад и вперед, как предписано ночному часовому.