Избавитель
Шрифт:
Это легко вот так, на словах сказать, а на деле? Не получилось бы у нас ничего: браки уже не регистрировали, но даже не в этом дело: «охранникам» это не позволялось, да и я к обывательской жизни относился надменно, ведь мы были особыми, элитой, хранителями. К тому же, я посвятил своей работе всю жизнь, был включен в Высшую сотню сотрудников – я просто не представлял, как смогу жить без всего этого, и мне жалко было всё это потерять.
Они несколько минут молча мчались по трассе, и монотонность работы тихого, почти бесшумного мотора лишь изредка нарушалась шумом пролетавших мимо пёстрых пятен
– Мы были знакомы уже года два, – неожиданно прервал молчание Тихон. – Я старался видеться с ней каждый день, правда, на расстоянии: я знал расписание церковных служб и был в курсе, когда её там ждать, но приезжал всегда заранее, останавливался в стороне и ждал. Она приезжала, заходила в церковь, затем шла в нашу «жрачечную», брала энергетик с зеленой пеной и разноцветными присыпками – это напоминало ей цветочную поляну – садилась в стороне и 10–15 минут пила его. Мне нравилось в ней всё, даже то, что она выпивала напиток на месте, а не мчалась, как «эти». Потом она уезжала, а я ещё полчаса сидел в машине. Я не решался подойти к ней или зайти в церковь. Это было чревато для моей службы, да и она становилась напряженной, когда видела меня. Мне можно было обращаться к ней, только когда у меня были веские основания.
Во время одной из таких бесед она как-то мимоходом сказала, что хочет отказаться от нанороботов. Я сначала не придал этому значения, подумал, что она меня просто дразнит (как можно отказаться от нанороботов? зачем?), а потом мне сообщили, что она действительно не прошла процедуру обновления наносостава. Я встретился с ней, пытался её переубедить, но мои слова, казалось, только раздражали её. Она сказала, что это не моё дело, чтобы я отстал от неё и ещё это: «Естественная смерть для меня ценнее искусственной жизни». «Глупость», – подумал я. Тогда я, действительно, считал, что жить, жить вечно гораздо важнее, чем какие-то идеологические бредни.
Как только её роботы прекратили работу, она стала быстро набирать вес, и вообще вид у неё стал нездоровый. Скорее всего, у неё появились какие-то заболевания – в медицине я не силен, да и к тому времени больных людей уже не было. А потом она пропала. Пропала, но её не было в списках умерших – просто исчезла. Я её искал почти тридцать лет…
Тридцать лет. Раньше это звучало как «полжизни», а сейчас… В вечности и время течёт как-то по-другому. Крутишься, выезжаешь на дела, отдыхаешь, развлекаешься, пьёшь, ешь, в стереовид пялишься. Прожил сто лет и не замечаешь: то ли сто прошло, то ли год. Только когда ставишь на документ дату, осознаешь: «Боже, я прожил СТО лет. Ещё сто лет». Когда мы возводили световодную сеть или строили новые города, что-то менялось. Мы знали, что и для чего делаем. А как попал в Городскую охранную службу – каждый день суициды, массовые драки, убийства… Главное: ради кого, ради чего? Я проработал в охранной службе полтора века, как шестерёнка: механизм работает – шестерёнка вращается. Вращается, вращается и вращается. Сто оборотов, тысяча, миллион…
Тихон снова замолчал, у него было потерянное лицо, а глаза бессмысленно уставились на панель.
Как-то на развалинах Древнего Красноярска появились господари, они как раз начали селиться в урбоцентрах или возле них, чтобы своим примером
Он задумчиво повторил ещё раз:
– Дело закрыто.
И опять долгое молчание. Машины стали встречаться реже, световодная линия куда-то исчезла, а лес подступил к трассе вплотную. Кромешная тьма царила над землей, разбиваемая единственно светом фар. И в это мгновение казалось, что они едут в пустоту, в вечную пустоту.
– Она уже была немолода, – продолжил Тихон. – Не знаю, может быть, ещё поэтому я не храню её изображения. Мы отвыкли видеть немолодых людей, и если бы я сейчас смотрел на её ранние снимки, то понимал, что на самом деле такой она была давным-давно, сейчас другая. А в то мгновение мне даже страшно стало, как она изменилась.
Во мне произошёл какой-то надлом. Я по-другому начал смотреть на жизнь, на эту жизнь. Хотел даже уволиться, а потом… Посмотрел на людей – куда ж они без опекунов? О них и позаботиться-то некому кроме нас, как дети.
– А господари?
– А что господари? Господарей мало, слишком мало, чтобы хоть что-то поменять. Со своими примитивными технологиями они едва себя умудряются прокормить. Нет, – заключил он, и сколько отчаяния было в этом последнем слове.
В салоне очередной раз повисло гробовое молчание, пока Василий не спросил:
– Что было дальше?
Тихон приподнял брови и скривил рот, как бы спрашивая: «Ну, а что может быть ещё дальше?»
– Работал. Однажды вспомнил её высказывание про искусственную жизнь… Какого чёрта! – он хлопнул с досады ладонью по панели. – Нет, всё-таки хорошо быть животным или гермафродитом: живёшь и не задумываешься – просто живешь. А во мне эта фраза засела глубоко. Когда пришла пора менять наносостав крови, я отказался. Теперь вот старею. И не ем обычную пищу – мне готовят из полуфабрикатов. Ничего! Сначала казалось безвкусно, а потом привык.
Он ещё помолчал, а потом добавил:
– В позапрошлом году начал заходить в церковь. А что? Нет, в Бога я не верю… Во всяком случае, не верил до сегодняшнего дня, – он оглянулся на Василия и кисло улыбнулся. – Просто вспоминаю её, хочу окунуться в ту атмосферу, которая была частью её жизни.
Тут Тихон развернул кресло к Василию и неожиданно бодрым, заинтересованным голосом спросил:
Слушай, а ты на самом деле тот Василий? Или это просто шутка?
Тот самый.
Тихон задумчиво помолчал и негромко спросил:
– И как «там»?
Где?
Ну, там, в Аду.
Плохо.
Тихон почему-то погрустнел и развернулся к дороге – то ли он ожидал более подробного описания, то ли его расстроило, что в Аду «плохо». До самого прибытия он больше не проронил ни слова.
Глава XX
Уже давно от трассы не отпочковывались вспомогательные дороги, и вот, наконец, справа в свете фар забелело широкое бетонированное шоссе. Над ним висел огромный знак с перечеркнутым автомобилем, однако, проигнорировав его, они свернули на эту запретную дорогу.