Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

— Ох и не говорите, — отмахнулась молодайка. — Сумасбродом его мало назвать — злыдень! — в голосе ее слышалась откровенная неприязнь.

Кострову не хотелось принуждать молодайку, назвавшуюся Кирой, к неприятному разговору — стоило ли тревожить чужие раны? Но в глазах ее стояла такая боль, такая безысходность, что он не сдержался:

— Вы напрасно таите… Свои–то раны не чужие.

— Что свои, что чужие — все одно. Общая беда, — скорбно ответила Кира и поглядела на мать.

По тому, как дочь окликала мать и та отзывалась, шла выполнять какую–либо просьбу, Костров понял, что она не глухая, но попытаться разговорить ее, чтобы открыла свою душу, счел неприличным.

— Не тревожьте ее, — сказала молодайка, потом, кивая в сторону матери, негромко проговорила: — Все понимает, слышит, порой и рассудок

к ней вертается. — И прошептала: — У нее тихое помешательство.

Время тянулось медленно.

Молодайка принялась накрывать на стол. Поставила дымящуюся картошку, из погреба принесла моченую капусту; разжигала аппетит и свиная тушенка, но ни проголодавшийся Костров, ни молодайка к еде не притронулись. А старая мать, ее звали Августина, даже не подошла к столу, присела в маленькой комнате–спальне, облокотилась на подоконник и все смотрела, смотрела наружу.

И молодайка не сдержалась, не могла копить горе в сердце, заговорила то громко, то переходя на шепот:

— Самое страшное в лихолетье — это очутиться при германцах, этих чумных катах… Ничего не жалко, ни барахла, которое они забирали, ни… Кира не нашлась, что сказать, и почти воскликнула: — А душу, Душу отняли, вот что страшно! Все, чем жила мама, я, все мы, чем дышали… отняли души. Дышать тесно, грудь давят камни. — Она прикоснулась рукою к сердцу, слушала, бьется ли — неровен час, может и оборваться.

Костров невольно отнял ее руку, успокаивая:

— Но что вы теперь–то отчаиваетесь? Ведь все в прошлом — и беды, и война от вас откатилась… Теперь бы и жить, отстраиваться.

— Правильно, товарищ… как вас величать по–военному?.. Ага, капитан, — молодайка оглядела погоны. — Я понимаю ее горе. Только я, дочь, могу понять, потому что мать ближе всех на свете для своих детей… А все началось со скрипки. Моя мама, как она говорила, смолоду имела музыкальный слух, играла на скрипке. До войны давала уроки музыки в школе, принимала детей на дому. Скрипка была ее сердцем… Она жила музыкой, отнять у нее скрипку — значит отнять сердце, саму жизнь… Нашлись каты, отняли… Их было двое: один солдат, другой — унтер–офицер… Один другого стоит, оба скоты порядочные. А почему такого прозвища уподобились? Ведь как будто такие же люди, и грешно лгать, но, поверьте моему сердцу, я не лгу… матери — молодые или старые — не имеют права говорить неправду. Все матери одинаковы, и для всех матерей солдаты — сыновья. Но будь прокляты те матери, которые породили этих уродов–оккупантов и послали их на разбой… Пришли эти двое, потребовали вот от нее: "Матка, давай музыки, давай скрипка!" Мать ужаснулась: "Неужели хотят отнять мою последнюю радость скрипку?" А рожи у них страшные, грозятся автоматами, на груди у них повешены. Напугалась и я, ведь могут убить. Говорю маме: "Да поиграй им, может, отстанут". Дернуло меня это сказать — как грех на себя приняла. "Давай скрипка!" — потребовал унтер–офицер. Мать достала из чехла скрипку, начала играть. Замечтался этот унтер, а солдат вынул из–за пазухи губную гармошку и давай пиликать, хотел подладиться к мотиву, да не в лад. Унтер–офицер велел упрятать губную гармошку, а матери говорит: "Гут. Концерт лос"*. Мы не поняли его сначала, а потом дня через два пришли они за матерью, привели со скрипкой в ихнее казино. Я тоже увязалась за матерью, не могла отправить ее одну… Усадили мать на возвышении, заставили играть, а сами, как бесы, в пляс… простите… с этими раздетыми догола шлюхами. Ну, мать не стерпела этого бесстыдства, стала им играть траурные мелодии. Скрипка рыдала, плакала, такая печаль охватывала, что хоть уши затыкай или беги из казино… А как теперь стало известно, дела у них были хуже некуда, фронт по всем швам трещал, и, видать, почуяли немецкие каты в этой музыке свою отходную… Подгулявший унтер–офицер встал с бутылкой шнапса, идет к матери, еле передвигая ноги, и требует сменить пластинку. "Криминал, криминал! — бормочет и заставляет играть что–нибудь победное. — Лустих, лустих!"** - повелевает. Такая, значит, нужна великому германскому воинству песня. Моя мать и сыграла им из Бетховена. Тоже заунывное, печальное. Этот подгулявший офицер не вытерпел, как запустит в нее бутылкой. Попал прямо в голову, мама упала и залилась вся кровью… А скрипку не выронила из рук, держит… Другой немец подскочил к ней, вырвал из рук скрипку и тут же

на глазах у всех изломал в щепки. Начали мать пинать ногами. Ох, что со мной делалось, что делалось!.. — от гнева, захлестнувшего грудь, Кира на время замолчала, затравленно дыша, потом, поостыв, сказала мягким голосом: — Да вы закусывайте. Я вас утомила. Отдохните — прилягте вот сюда, — и указала на диван.

_______________

* Л о с — давай (нем.).

** Л у с т и х — весело (нем.).

— Нет–нет, доскажите, — настоял Костров.

— Ох как вскипела я, откуда только силы взялись! — опять заговорила Кира. — Бросилась на извергов с кулаками, норовила царапать лица, рвать на них одежду… И маму, лежащую бесчувственно, и меня уволокли в полицейский участок, бросили в подвал… Меня выпустили, уж не знаю почему, может, муженек помог… А маму держали в камере, совсем бы сгноили, да наши подоспели…

В это время старая Августина метнулась от окна, чуть не сбив герань в горшочке, расставив впереди себя руки, словно ловя воздух и опираясь на него.

— Заявился ихний прихвостень Цыба. Мама и по сей день его боится, пошла прятаться в свой закуток, — настороженно, вполголоса промолвила Кира, побледнев. — А вы отдыхайте… С дальней–то дороги воину покой нужен, — и тоже встала.

Костров не до конца понял, чем же муж провинился перед ней и виноват ли? Но в душе у него все кипело.

Кира, однако, раздумала уходить, словно боялась оставлять одного гостя–постояльца. Глаза ее стали умоляющими.

— Только вы ему не перечьте, — шепнула она. — Убить может. — И начала греметь посудой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Старательно, с особым радением Верочка надевала форменную синюю юбку, гимнастерку зеленого цвета, надевала и улыбалась во все лицо, поворачиваясь и так и сяк перед зеркалом и подмаргивая самой себе: "Ну как, армейка, идет тебе форма?.. А что скажет Алешка? Покажусь ему и прямо доложу: "Товарищ гвардии капитан, перед вами явилась рядовая Вера Клокова. Прошу любить и жаловать…" Ой, что это я? Заговорилась, тараторка! Да и как можно — любить… Пусть сам признается…" А показаться надо. И Верочке захотелось сразу сбегать прямо на его службу, отыскать его… "Нет, нельзя сразу в полку появляться, еще осмеют и его и меня…" Больше всего она боялась какого–нибудь поганого, непристойного прозвища. Она хотела порядочности во всем: на работе, в дружбе, в быту — и, конечно, чистой–чистой любви…

Рассуждая про себя, Верочка и не заметила, как настало время идти на дежурство. Взглянула на стену, где висели часы с зеленой птицей над циферблатом, — уже седьмой час вечера, — и стала торопливо собираться. Служба телефонистки, куда она была определена, вызывала у нее и радость и сомнение: "Сумею ли?"

Она дала себе слово, что отныне должна вести себя строго — к этому обязывала даже военная форма, — и, уж во всяком случае, нужно на время отложить встречи, не до любви теперь, еще нужно научиться умело на аппаратуре работать. Да и к армейским порядкам не просто было привыкнуть. Получился же вчера конфуз. Оставив Алексея одного в комнате, Верочка поспешила на коммутатор. Аппаратная размещалась на втором этаже. Поднимаясь по лесенке, Вера попалась на глаза начальнику узла связи, и тот, оглядев ее, заметил строго:

— В чем дело? Разве вам не выдали армейскую форму?

— Нет, почему же, дали…

— А почему в обычном платье?

От смущения Верочка залилась краской и невнятно выговорила:

— Да я торопилась в аппаратную, ну и позабыла, что так нельзя…

— Вы армейский человек и должны подчиняться уставам.

— Буду слушаться, товарищ начальник, — ответствовала Верочка.

Начальник опять сделал замечание:

— Принято отвечать не "буду слушаться", а "есть… так точно". Возьмите устав и на досуге проштудируйте.

Верочка кивнула и хотела подниматься по лесенке, но начальник остановил и потребовал:

— Пойдите на квартиру, наденьте гимнастерку, берет и возвращайтесь на службу. Да поторапливайтесь.

Пришлось Верочке бежать на квартиру, одеваться по–военному, заправлять и так и сяк копну пышных волос под берет, — делала все радостно, и упреки начальника на время забылись.

Запыхавшаяся прибежала Верочка на коммутатор. С наушниками за аппаратом сидела Тоня, Обернувшись, она сбросила наушники.