Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Медленно заскрипела дверь. Но прежде чем Костров разглядел человека в лицо, он увидел выступающий из расстегнутой фуфайки голый живот. Маленький и грязный, будто начиненный сажей. Обладатель маленького живота, столь же и сам маленький, но мускулистый, оттопырив руки, вошел, и первый звук, услышанный Костровым от него, был похож на что–то вроде вздоха: будто лопнул испустивший воздух пузырь — "пфу!..".

Этот опавший вздох рассмешил Кострова. Спрятав ухмылку, он принялся ждать, что будет дальше. Маленький человек прошел в комнату, поздоровался с Костровым, кланяясь, и равнодушно сказал жене:

— Дай поесть.

Кира скривила

лицо, угрюмо ответила:

— Ешь вон… все на столе… Да попросись, если тебя посадят.

— Отчего же, пусть садится. Я тут не хозяин, — заметил Костров.

Маленького человека звали Цыбой. Он помыл руки, лицо и, не надевая рубашки, подсел к столу, начал сосредоточенно есть, а жена ушла в комнатушку и уже не выходила оттуда, лишь поминутно выглядывала, будто ожидая чего–то недоброго.

— Воюете? — только и спросил обладатель маленького живота.

— Воюю, — ответил Костров и в свою очередь сухо спросил: — А вы?

— Работаю в ремонтной мастерской.

— В армии были?

Промолчал, будто ненароком шумно зачавкал. Опустив голову и насупясь, уминал картошку. После еды встал, убрал за собой посуду и, взяв брошенный у порога ватник, ушел.

Кострову ничего не оставалось, как прилечь в большой комнате на отведенный ему диван. "Ну и бирюк", — подумал о странном хозяине дома Костров. Раза два прошлепала по полу старая мать, как и раньше, молчаливая и неприкаянная… В комнате стыла тишина, и очень скоро Костров заснул, хотя время было непозднее.

Ночью он был разбужен громкой перебранкой, доносившейся из смежной комнаты–закутка. Маленький человечек, видимо, откуда–то вернулся и площадно ругался, жена изредка отвечала тоже бранью. Дочка плакала, приговаривая:

— Мам, мамочка, не надо. Я боюсь…

"Что у них происходит? Спать не дают", — сердился Костров, укрывшись с головой, чтобы не слышать–перебранки, но заснуть долго не мог.

Проснувшись, он не застал хозяина. Лишь Кира, усталая, с глазами, красными от бессонницы и заплаканными, вышла из комнаты, предложила покушать. Костров спешил на службу в батальон, попросил, если можно, чаю.

— Чего вы не поладили? — поинтересовался Костров.

— А-а, и не спрашивайте, — махнула рукой Кира. — Просто стыдно говорить… Это же муж… Законненький!.. Навел немецких катов на мою мать…

Вечером повторилось, как и прошлой ночью: скрип двери, животик на пороге, ватник и еще какая–то ветошь, брошенные у входа, молчание во время еды и, наконец, перебранка в маленькой комнате, разделенной фанерной перегородкой. Ложась спать, Костров пытался окриком унять этого скандалиста. Не помогло. Было досадно и обидно.

Цыба ушел чуть свет.

— Ублюдок, ублюдок! — заголосила утром Кира. — Мучаюсь, сил моих нет. О себе не пекусь, ребенка пугает… Может калекой стать, как вон и моя мать…

— Но что за причина? — не удержался Костров, который не мог переносить муки женщины и ребенка.

— Я терпеть не могу этого Цыбу, вот этими руками задушила бы! потрясла она в воздухе сжатым кулаком. — И управы на него нет… В сорок первом призвали его на войну. Пошел, как все… Немец подходил к городу. Эвакуироваться с ребенком я не смогла. Вошел немец в город. Жутко стало. Мы больше в погребе отсиживались. В потемках. Думаем, воюет где–то Цыба… Какой–то надеждой тешим себя. Освободит. Однажды ночью стучит кто–то в окно, мы перепугались. И вдруг голос знакомый меня зовет по, имени. "Муж?" — у меня аж ноги подломились. Думаю, раненый приполз к окну и просит укрыться. Выбегаю, а он целехонек, вламывается в ватнике в дом, садится за стол и довольным голосом говорит: "Сохранился, Кира". Поначалу скрывал, каким образом удалось ему бежать… Теперь уже не от немцев, а своих, от родной армии. Выпытываю — молчит, как пень. Через неделю подался Цыба в город, кишащий немцами. Я пыталась

удержать, ведь могут сцапать и прикончить. Помню, оттолкнул он меня и говорит: "Ничего ты в жизни не понимаешь. Надо уметь лавировать". Ждать–пождать, все глаза проглядела. К вечеру заявляется, достает из–за пазухи портрет. И чей вы думаете? У меня аж в глазах потемнело, как увидела на портрете образину с челкой на лбу. Повесил Цыба своего Гитлера в переднем углу и наказывает: "Молиться надо. Посмей мне тронуть хоть, пальцем, заживо сгною в гестапо". У меня ноги подкосились, весь день била лихорадка. Это муж мой в услужение немецким катам пошел, боже мой!.. Сил моих не было переносить такой позор, не могла я жить в комнате, хотела сорвать образину с челкой… А Цыба придет со службы, скинет одежду, гладит животик, стоит перед Гитлером и говорит: "Цыба знает себе цену. Знает, кого выбирать в покровители". Достанет бутылку шнапса и пьет за здоровье Гитлера и процветание нового порядка.

"Как же тебе удалось дезертировать?" — спрашиваю однажды. Он взглянул на меня пожирающими глазами, бросился с кулаками драться. Побил. Все кричал: "Да, Цыба дезертир, сбежал из армии. Кому пойдешь жаловаться? Кому?.. Во время бегства русских я бросил армию. На чердаке у чужих людей переждал… Неделю лежал, высыхая от голода… Вот тебе мои факты. Иди жалуйся — кому? Да я тебя в порошок сотру, если пикнешь этим паразитам… партизанам. Я их сам буду вылавливать, как мелкую тварь".

Я слушала наглые признания Цыбы, и все во мне переворачивалось, кипело… Собрала-я монатки, дочку на руки — и покинула дом родной. Ушла в деревню к дальней родственнице. Увела и маму… С горем пополам так и жили, ожидаючи вас… Пришла Червона Армия, я первым делом домой, застаю этого Цыбу в квартире. Сидит бледный, как полотно. Бутылка сивухи перед ним. Как увидел меня, умолять начал, в ноги кланяться. "Забудем прошлое, говорит. — Я же пошутил тогда и насчет дезертирства выдумал, и портрет Гитлера повесил зря… Сжег я его после, как есть, на костре. Собственноручно. Не выдавай, муж я тебе был и остаюсь таковым".

Мучили меня сомнения, — передохнув, продолжала Кира, — и по сю пору покоя не дают. Не ведаю, как же быть? Рассудите, вы войну справно прошли, вкусили и горюшка и справедливостей…

— Какой я могу совет дать? Муж все–таки, — пытался рассудить Костров. — Скошенная трава вырастает. Человек после ран идет на поправку. А когда рана наносит душевную травму — от нее не избавиться. Будет саднить всю жизнь. С вражиной жить — все равно что змею пригревать на груди. Не уживешься… Укусит в подходящий момент. Вот и судите сами.

Ушел Костров, оставив ее наедине со своими думами. И вернулся со службы поздно. Прилег, не раздеваясь. Думал, радуясь: в доме улеглось. Тишина и покой…

И будто вспугнул эту радость: за перегородкой завелся крупный разговор. Один из многих…

— Ты меня не пугай. Я тертый калач, — слышался надрывный, сиплый голос Цыбы.

— А я и не собираюсь никого пугать. Но есть же справедливость на свете, — отвечала Кира.

— Зачем она понадобилась, справедливость эта?

— Чтобы тебя наказать, — не сдавалась Кира.

— За что? За какую провинность?

— За твое дезертирство.

— В чем оно выражалось? — спрашивал Цыба уже озлобленно.

— Вчера сапоги фашистам лизал, а теперь… Овечкой прикинулся. Я тебя выведу на чистую воду… Органам заявлю! — запальчиво кричала Кира. Ублюдок, негодная тварь!

— Молчать! — завопил Цыба. — Если я еще услышу оскорбление — задушу!

Минуту–другую комната дышала молчанием. И вдруг разразилась грохотом падающего стула, хрустом стекла, женскими душераздирающими криками. Огнем запылало внутри у Кострова, железом налилось тело. Рука — единственная рука — как свинчатка. Не помня себя, рванулся он в комнату, увидел Цыбу, душившего обеими руками жену.