Избранная лирика
Шрифт:
И, занеся свой занозистый лик,
Твердит он одно и то же:
"Большие связи - поэт велик,
Ничтожные связи - ничтожен,
Связи, связи! Главное - связи!
Связи решают все!"
Подальше, муза, от этой грязи.
Пусть копошится крысье.
А мы, брат, с тобой - наивные люди.
Стих для нас - головня!
Хоть коршуном печень мою расклюйте,
Не отрекусь от огня.
Слово для нас - это искра солнца.
Пальцы
За него
наши предки-огнепоклонцы
В гробовое молчание шли.
Но что мне в печальной этой отраде?
Редеют наши ряды.
Вот вы.
Ведь вы же искорки ради
Вздымали тонны руды.
А здесь?
Ну и пусть им легко живется
Не вижу опасности тут.
Веда, что взамен золотого червонца
В искусство бумажки суют.
Пока на бумажках проставлена сотня,
Но завтра, глядишь, - миллион!
И то, что богатством зовется сегодня,
Опять превратится в "лимон".
И после пулей, подхалимски воспетых,
Придется идти с сумой.
Но мы обнищаем не только в поэтах
В нравственности самой!
Да... Рановато, Владим Владимыч,
Из жизни в бессмертье ушли...
Так нужно миру средь горьких дымищ
Видение чистой души.
Так важно, чтоб чистое развивалось,
Чтоб солнышком пахнул дом,
Чтоб золото золотом называлось,
Дерьмо, извините, - дерьмом.
А ждать суда грядущих столетий...
Да и к чему эта месть?
Но есть еще люди на белом свете!
Главное: партия есть!
Париж
1935-1954
ВОЙНА
Я ЭТО ВИДЕЛ!
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж ними
вот этак
ров.
Из этого рва подымается горе.
Горе - без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор Веселый.
Весь "самострой" - сто двадцать дворов.
Ближние станции, ближние села
Все как заложники брошены в ров.
Лежат, сидят, сползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят,
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: "Не победишь!"
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит...
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя.
Встала меж трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье...
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке деве пречистой
Рушевье веры дремучих лет:
"Коли на свете живут фашисты.
Стало быть, бога нет".
Рядом истерзанная еврейка.
При вей ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя.
За час, за полчаса до могилы
Мйть от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Не властны теперь над ними враги
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
"Сентиментальность" пруссацких грез,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Горит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней.
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
все это
сам ты
видел
И не сошел с ума.
Но молча стою над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,