Избранная проза
Шрифт:
Отец молча слушал. Мать принесла кофе, и Мирза поднял руку в знак благодарности. Помолчал.
— А дальше? — спросил отец. — Хюсеин-ходжа, верно, живет себе в городе и знать их не хочет…
— А дальше, эфенди, что бы ты думал? Сунули их в одну казарму возле города, и прожили они там три месяца. Зима, холод. Дров нет. Рубили ветки можжевельника по Айваз-Баба… Начались болезни, голод. Какие имелись деньжонки, их проели…
— Турецкие порядки! — возмутился отец. — Хорошо ты сделал, что не поехал с ними.
— Да, благодарение
Отец начал смеяться. Он смеялся громогласно и смотрел на Мирзу, как на пьяного.
— Извини, Мирза-эфенди, что я посмеялся над их глупостью… Ведь помнишь, что я им говорил? Что вы будете делать там, на новом месте, у чужих людей? И здесь жить не сладко, но есть хоть надежда на лучшее. А там — султанская власть, никто тебя в грош не ставит. Народ раздет, голоден, погряз в невежестве. В селах нет школ, на каждом шагу полицейские, разбойники, нищие. Разве это государство?
Мирза слушал и не возражал. Рассказ его зятя был таким горестным, что Мирза не знал, что и возразить.
— А зять твой зачем приехал? — спросил отец.
— Между нами говоря, — тихо произнес Мирза, потом посмотрел кругом, словно боясь, как бы кто не услышал, и добавил еще тише: — Хочет вернуться!
— Смотри-ка ты, — удивился отец. — Почему?
— Фатме, дочь моя, заболела чахоткой. Эх! Только этого нам не хватало! — печально сказал Мирза и потупил глаза. — Опасная болезнь, сосед!
— Ну, не так уж она опасна, — успокоил его отец. — Вот смотри, я сам ей болен, а живу. Пусть приезжает, здесь есть хорошие больницы, вылечится.
— И доктор в Эдирне ей сказал то же самое. Воздух, сказал, родной воздух тебя вылечит. Дал бы аллах!
Мирза умолк. Молчание длилось долго. О чем он думал? О своих близких, которые мучились, а он не мог им помочь, или о чем-то другом, о смерти?
— Пускай возвращаются домой, я буду работать, помогать им, пока зять не станет на ноги…
Он посмотрел на отца и сказал, словно исповедуясь:
— И еще одно дело приключилось, похуже этого…
— Похуже? А что такое?
— Вызывают наших людей в Эдирне и посылают их ловить бунтовщиков… Понимаешь, какое дело? Я, говорит зять, от этого и бегу. Нельзя мне идти против добрых людей, которые нас приняли как братья.
— Да, это плохо… Начнется вражда, и до убийства дело может дойти… А одно убийство ведет за собой другое, и так далее… — Отец почесал затылок, прищурился и сказал: — Тьфу, и слушать не хочется! Мерзость!
Я смотрел на лицо Мирзы. Оно каждый миг меняло цвет, становилось то бледным, то багровым, то серым, как земля. Во время его невеселого рассказа у меня на языке вертелся один вопрос, который я боялся произнести, словно
— Может быть, и другие хотят вернуться? А, Мирза? — опередил меня отец.
— Хотят, учитель-эфенди, но как это сделать? Раз уж взялся за гуж…
Мирза слегка раскачивался из стороны в сторону, как человек, который старается решить для себя какой-то вопрос и не может. Тут вмешался я:
— А что стало с Джамиле? Привыкла она? — И у меня перехватило дух.
Мирза посмотрел на меня затуманенным, беспомощным, но добродушным взглядом, словно благодарил за вопрос, который, видимо, его взволновал.
— Да, действительно, что с ней стало? — спросил отец.
— С ней… горемыкой… — начал Мирза, но голос его прервался, он на миг замолчал, потом достал из-за пояса платок и вытер с лица пот или, скорее, не пот, а слезы… Он плакал!
Затем он с трудом продолжал:
— Несчастная Джамиле… ведь ты знаешь, учитель-эфенди, она сестры моей дочка. Ангел в человеческом образе! Помнишь, как она плакала, бедняжка, не хотела уезжать… Аллах ей внушал упорство… Ох, должно быть, человеческое безрассудство сильнее небесной милости…
Он опять вытер слезы.
— Ну, что же с ней стало? Говори! — нетерпеливо настаивал отец.
— Как рассказывает зять… В первые же дни в Эдирне какой-то торговец взял ее в услужение… Потом увез ее в Стамбул и сплавил своему приятелю… Куда? Отец искал ее в Стамбуле, в Измире… Но разве найдешь иголку в стоге сена?.. Говорят, но только пусть это останется между нами…
Он показал глазами на меня — дескать, разговор не для моих ушей, — и я быстро выскочил в сад, но все же успел услышать его последние слова:
— Есть, знаешь, такие дома… проклятые аллахом… где человека ни во что ставят… Эх, Джамиле, Джамиле, был бы жив Мустафа, он на руках бы тебя носил!
Мирза, дрожа от волнения, встал. Встал и отец. На прощанье он сказал:
— Мирза, ты только помоги дочери вылечиться, а потом все пойдет своим чередом, одно за другим…
Сколько времени прошло с тех пор! Оно, как река, течет, и конца ему не видно. Вот и минарет совсем близко. Он вовсе не такой высокий, каким выглядел издали, я теперь ясно его вижу: полуразрушенный, в запустении…
Что делают годы! Река, которая течет по ту сторону мечети, подмыла фундамент, и стена рухнула. Так медленно, незаметно, как подбирается смерть, все приняло вид непоправимого разрушения. Увидел бы это Хюсеин-ходжа, кто знает, наверное, не одна слеза скатилась бы по его белой бороде. И где теперь проклинают свои дни переселенцы? Далеко от всего родного, на чужой, незнакомой земле. Все течет, и люди угасают, как дни, сегодня они есть, завтра их нет…