Избранная проза
Шрифт:
Дуйчев сел на кровать. В широкое окно погранзаставы были видны пологие склоны гор, зеленые поляны, редкие сосны, а дальше — скалистые гребни, леса и ущелья. Все вокруг придавила плотная тишина.
Теперь в памяти капитана отчетливо всплыло лицо поручика Карталова. То же лицо, только неподвижное, застывшее, отмеченное печатью обреченности. Рука медленно поднималась и отбрасывала назад спадающую на лоб прядь. Карталов часто закрывал рукой глаза, словно ему было стыдно смотреть в лицо народным судьям и ему, народному обвинителю. Или, может быть, терзался оттого, что угодил в ловушку и что нет у него теперь ни силы,
Капитан вскочил и начал перебирать бумаги и письма на этажерке. Он нашел обвинительный акт по делу ста двадцати семи бандитов, представших перед Кубратским народным судом. Документ был отпечатан и разослан по всей округе, чтобы народ мог сказать свое слово. Дуйчев хранил этот обвинительный акт — он часто бывал ему нужен — для оправок. И как бывший народный обвинитель он хорошо знал, что такое мертвая хватка всех этих пойманных сейчас преступников, знал их чудовищную природу, неслыханные злодеяния. Карталов значился под номером тридцать пять. Вот.
«Поручик Пантелей Карталов,
На вопрос народного обвинителя: „Вы собственноручно их убивали?“ — обвиняемый не ответил. Унтер-офицер Кискинов на вопрос об этом ответил: „Да, он убивал их собственноручно. Сначала приказал стрелять солдатам, а потом вынул пистолет и выпустил в партизан все пули. Он убил и партизанку Мару, которую солдаты пощадили. Она была беременна…“»
«Так, так. Черным по белому», — думал Дуйчев. Следствие установило и другие зверства, убийства и поджоги, совершенные Карталовым. Поэтому суд не колебался: Карталов был приговорен к расстрелу.
С тех пор прошло три года. Как быстро пролетело время! Карталов был расстрелян вместе с другими матерыми преступниками. Их безымянная могила давно сровнялась с землей и заросла травой, бурьяном и чертополохом. Откуда же снова взялся этот Карталов? Или тут какая-то ошибка, простое совпадение, сходство и Дуйчев зря изводит себя?
Да, народ был тогда нетерпелив, ожесточен, до крайности озлоблен. Матери, сестры, отцы убитых партизан, исстрадавшиеся люди, чьи дома были сожжены фашистами, плотной толпой окружили школу, где заседал народный суд, и негодовали на медлительность судей. Дуйчев долго не мог успокоить их. Они грозили, что сами расправятся с арестованными, арестуют судей и обвинителя…
Перед шкодой состоялся митинг.
— Товарищи! — говорила молодая женщина, повязанная красным платком. — Два месяца заседает народный суд, а наши мучители еще живы. Когда фашисты убивали наших мужей и братьев, они не считались ни с какими законами, их законом были пистолет и виселица. А наши судьи теперь мудрят, поворачивают законы и так и сяк, только бы выискать лазейку, чтобы каратели могли ускользнуть. Справедливо это? Несправедливо! Мы должны потребовать от народного суда дела, а не разговоров! На виселицу убийц!
Приговоры ораторов были один суровее другого. Толпа кричала:
— Смерть
— Мы требуем настоящего народного суда!
Дуйчев вспомнил, как он вынужден был выходить и успокаивать людей, которые действительно так много выстрадали и теперь имели право требовать расплаты. Но, убеждал он, все нужно делать законным порядком.
— У нас существует правопорядок, и мы должны судить по закону. Мы ведь не фашисты! Народный суд достойно выполнит свою задачу.
Самые злостные преступники понесли заслуженное наказание. В числе их был и Карталов. Семь фашистов — семь черных душ, купавшихся в народной крови… Толпа была возбуждена. Ждала лишь знака. Во избежание самосуда приговор был приведен в исполнение поздней ночью. При свете фонарей люди походили на призраки. Дул ветер, лес шумел сухой, уже пожелтевшей листвой. Над обнаженными вершинами холмов прокатился глухой залп, и овраг тотчас же опустел. Дуйчев пошел сказать, чтобы прислали людей зарыть трупы.
Засунув руки в карманы, капитан ходил из угла в угол и думал: что предпринять? Снова — в который раз! — прочитал сообщение из Софии и решил действовать. Он позвонил по телефону начальнику окружного управления, чтобы тот немедленно задержал Дико Петрова. Начальник удивился:
— Как? Дико Петрова? Скрипача?
— Да.
— Такого безобидного парня?..
— Да, чересчур безобидного. На его совести двадцать три партизанских жизни.
— Да ты что? Нет, это какое-то недоразумение… Здесь его все так любят.
— Не желаю спорить.
— Хорошо, немедленно задержу. Но все-таки думаю, что…
Дуйчев рассердился:
— Ну и думай на здоровье!
Спустя полчаса он снова снял трубку:
— Ну как? Арестован бандит?
— Что? — удивился начальник управления. — Ах да! Ты о Дико Петрове?
— Я опрашиваю, как обстоит дело? — недовольно сказал капитан.
— Он уехал.
— Куда? — крикнул пораженный Дуйчев.
— В Пловдив, по служебным делам.
Капитан рассердился не на шутку.
— Сообщите в Пловдив. Иначе вам придется ответить.
— Слушаюсь.
— Примите меры, чтобы были задержаны также помачка Дуда Салиева и оба ее брата. Понятно?
— Понятно.
— Смотрите, как бы нам не нажить неприятностей!
Он положил трубку.
Бандит исчез. Он, разумеется, лучше помнил лицо народного обвинителя Дуйчева, и уже после первой встречи решил, как ему быть. Кто знает, возможно, он скрывается где-нибудь поблизости, потому что цель его ясна — переметнуться через границу. Ведь все его помыслы были направлены к одному — перебраться в темное царство фашизма, потому что как могильный червь среди трупов, так и он чувствовал себя на месте только среди убийц. Скрипка была ему нужна лишь для того, чтобы обмануть наивных людей, настоящая же его стихия — пистолет.
Сжимая кулаки, капитан проклинал в душе и себя, и все на свете.
Та ночь осталась в памяти бывшего поручика Карталова как страшный сон. Все шло с неумолимой последовательностью. Погоны с него сорвали еще Девятого сентября. Потом следствие раскрыло совершенные им преступления. Наконец он сам признал свою вину, не забыв, однако, сказать о том, что заблуждался и лишь выполнял приказы, хотя стрелять в партизан и разряжать пистолет в беременную женщину никто ему не приказывал.