Избранная проза
Шрифт:
Матей Матов устроил механика в доме сестры. На следующий день началась работа. Демагогия, обещания уже не годились, — на разговоры и уговоры требовалось время, а надо было торопиться: механик спешил, да к тому же ему нужно было выплачивать подъемные и суточные. Матей Матов слетал в город и получил кредит в байке; в холодный пот бросало его всякий раз, как приходилось платить рабочим, возчикам, платить за известь, за гвозди, за четыре мельничных жернова, которые уже стояли у стены.
— Болтай поменьше, — урезонивал Матей Матов, стараясь побольше выжать из каждого. — Это, сударь, дело общественное, вся околия будет им пользоваться. Вот
Фундамент, стены он хотел сделать как можно прочнее, из камня и цемента. Две комнаты и коридор с одной стороны — для жилья, две комнаты с другой — под контору и склад. Такой он представлял себе мельницу, словно действительно лелеял тайную мысль привезти сюда жену. При объяснении с ней он сказал смущенно:
— Да пойми, голова садовая, ведь придется же нам приезжать сюда хоть на лето. Где же мы будем жить?
Немец стал монтировать стальную конструкцию. Высоко в небо поднялись перекрещенные стальные балки, а на них громоздилось огромное колесо с лопастями.
Мельница была готова, оставалось пустить ее в ход.
Механик испытал ее при сильном ветре — лопасти завертелись, и колесо пришло в движение. Стальное чудовище заработало; среди треска и шума из желоба потекла белая мука. Матей Матов ликовал: он победил.
Что же заставило тогда, при освящении, так вызывающе смеяться его жену? Вероятно, ветер был слишком слаб, или же механик-самоучка не мог справиться со своими обязанностями. Потом приехал Карл Гейнц, и дело пошло на лад. Этот Карл Гейнц, между прочим, интересовался не только мельницей, но и всем вокруг, особенно границей. Матей Матов заметил, что он вычерчивает подробную карту линии границы, и подумал: зачем ему она? Должно быть, это какой-нибудь маньяк-географ, подобных чудаков он встречал и раньше.
Время шло, а мельница пустовала. Что это значило? Крестьяне предпочитали маленькие мельнички у реки, — они привыкли к ним. До огромной стальной махины было далеко, а кроме того, она пугала их своим шумом: все они были людьми тихими, скромными, предпочитали свое, старое, привычное; Матей Матов понял, что ему предстоит еще поработать. Быть может, только сейчас и началось самое главное. Нужно было убедить каждого из этих неучей-крестьян, что его мельница работает и лучше и быстрей. Он обладал красноречием — это верно, но как их собрать, с чего начать?
Да, он победил. Куда-то отступила мысль о болезни — такая легкость ощущалась в теле. Сознание, что в конце концов он добился того, чего хотел, наполняло его бескрайним удовлетворением. Он воображал, что блаженно улыбается, хотя на самом деле лицо его оставалось холодным, лишенным всякого выражения, как у мумии. История ветряной мельницы была длинной, мучительной, и сейчас он как бы переживал ее заново. Это утомило его.
Вдруг все застлало какой-то темной пеленой, затем она поднялась, и перед глазами завертелись крылья ветряной мельницы, огромное колесо сорвалось и понеслось вниз по насыпи, а он стоял и смотрел на все это, озадаченный, пораженный.
Через мгновенье темная пелена снова медленно и незаметно опустилась на глаза.
Глава девятая
На пороге
Придя в себя, он увидел озабоченные лица жены и дочерей, склонившихся над ним с выражением нескрываемой жалости. Глаза их были воспалены от бессонницы. Рассвело. Сквозь окна лился чистый, радостный свет, отгонявший ночные тени и сомнения, рассеивавший
День — самый верный друг человека! Матей Матов испытал такое чувство, словно он после долгих блужданий по узкому и длинному туннелю выбрался наконец на свет. Какая ужасная ночь! Его безжалостно душили призраки и кошмары, и сейчас он как бы рождался для новой жизни.
Удивило его, почему маленькая Бонка так горько плачет, это было не похоже на нее и показалось обидным. Он любил ее от всего сердца и привык считать совсем крошкой. Да она и была настоящим ребенком. Бог знает что вообразила себе, и плачет, плачет…
Он указал глазами на окно. Вера распахнула его. В комнату хлынул свежий мартовский воздух. За окном во дворе качались на ветру еще голые ветви акаций, было как-то особенно тревожно.
Что же случилось? Он не знал. Может быть, он спал, весь обложенный бутылками с горячей водой. При этом какая-то странная слабость давила его. Никогда еще не испытывал он ничего подобного. Словно весь он был соткан из какой-то тончайшей, воздушной материи, готовой в любой миг разорваться. Слова жены, плач маленькой Бонки, шум ветра в ветвях деревьев — все доходило до него в каком-то упрощенном, преображенном виде, как бы пропущенное сквозь воду или преломленное через призму. Он казался себе легким-легким, словно пушинка. А где-то в отдалении будто бы звонят колокола, маленькие серебряные колокольчики, которые постепенно затихают, затихают и замирают совсем.
Это ощущение было приятно ему, будто его щекотали очень тонким, легким перышком. Сердце свое он ощущал не как до вчерашнего вечера, а совсем иначе, словно билось оно где-то вдалеке, в пространстве, как родничок в пустынной и безводной местности, к которому напрасно стремится утомленный путник.
Это было так необыкновенно, что в первую минуту он забыл обо всем, что с ним произошло; показалось ему, что он проснулся в каком-то незнакомом мире, таинственном, молчаливом и недружелюбном, не таком светлом и приветливом, как земной.
Поразила его и страшная неустойчивость окружающих предметов: столы, стулья, окна — все как-то клонилось книзу, словно дом стоял на холме, готовый сорваться с кручи; то же происходило и с небом — деревья у окна приняли почти горизонтальное положение.
Как странно! Он понял, впрочем, что все это от болезни, и успокоился, но домашние, очевидно, не разделяли его спокойствия. Они сидели вокруг, с широко раскрытыми, недоумевающими глазами, напуганные, должно быть, его видом.
А вид его и в самом деле был страшен. Лицо землистого цвета, в больших желтых пятнах, как бы окаменело, ни один мускул на нем не двигался, глаза глубоко ввалились; сузившиеся, почти незаметные зрачки едва отражали свет. На лицо это, искаженное жестокой внутренней борьбой, неприятно было смотреть, — на нем лежала печать отчужденности, словно дух жизни уже покинул его, предоставив все остальное случаю и разрушению.
Он потерял всякую способность оценивать свое положение, глядел неподвижным и убийственно спокойным взглядом. И ощущал все большую легкость в теле, как после хорошего вина, когда кажется, что не ступаешь по земле, а уносишься на невидимых крыльях в царство покоя. В таком состоянии он находился до тех пор, пока не пришел врач.
С нетерпением ожидаемый всеми доктор вошел какой-то встревоженный, снял шляпу, протер очки и сказал с напускным равнодушием:
— Ну, как больной?