Избранная проза
Шрифт:
Мимо проходит человек с подносом в руках.
— Слушай, — строго обращается К нему доктор, — немедленно две чашки чаю господам. Который час? О-о! Уже восемь. Пора приступать к обходу. Вы зарегистрированы? Нет? Сейчас мы зарегистрируем вас. Где фельдшер? Эти негодяи с ума могут свести человека. До свидания.
Он входит в палатку недовольный, раздраженный. Солнце греет нам спины, мы садимся на траву.
— Хорошую вы ему дали взбучку, — говорю я подпоручику.
Он поднимает на меня свои мягкие, теплые глаза.
— Брось ты эти официальности, —
Вокруг нас желтеют голые пологие холмы, залитые утренним солнцем.
Чай взбодрил нас. Мир теперь кажется моложе, шире, как-то приветливее. Жажда жизни волной захлестывает нас, хотя жизнь и представляется такой далекой, невероятной.
— Господин доктор, телеги прибыли.
— Ага. Сколько их?
— Двенадцать.
— Хорошо. Если они успеют до вечера сделать два рейса, то с мертвецами покончим. Акты готовы?
— Так точно. Список составлен. Все сведения внесены.
— Смотри, Киро, не напутай там чего-нибудь, надо произвести самую тщательную проверку умерших…
— Слушаюсь, господин доктор! Потребуется еще несколько грузчиков…
— Ничего, пусть возчики помогут.
Этот разговор ведется около кухни, в нескольких шагах от нас. Мы сидим на траве и ждем. Милан поглядывает на меня, глаза его мечут молнии. Ярость, бессильная злоба душат его. Подхожу к доктору и с трудом шепчу:
— Прошу прощения, господин доктор, как наши дела…
Хочу напомнить ему о нас, о подпоручике.
— А, да, да… Сейчас займемся и вами, — не глядя на меня, отвечает доктор и делает успокоительный жест рукой.
Он весь поглощен своими заботами, то и дело снует в палатку и обратно, сыплет распоряжениями.
Телеги, о которых шла речь, стоят на дороге и ждут. Из палатки доносится голос доктора — он говорит по телефону. Идут бесконечные препирательства о чем-то, по-видимому, имеющем для нас огромное значение, потому что у доктора с уст не сходит слово «больные».
А время уходит, как вор, исподтишка, солнце вползает на плечи пепельного, раскаленного неба — спешит на отдых.
— Безнадежное дело, — пессимистически замечает Милан, оглядывая залитое солнечным светом поле. — Боюсь, как бы нам опять не пришлось ночевать в этом аду. Сходи-ка напомни ему…
— Да нет, не может быть… Ведь он обещал.
Но все же я медленно поднимаюсь и иду, стараясь почаще попадаться доктору на глаза. Наконец он замечает меня.
— А, да, да. Слушайте, ребята, ваше дело устраивается. За вами приедет грузовик и отвезет в часть. Киро! — добавил он с довольным видом. — Действуй, телеги ждут.
Начинается самое страшное — погрузка. Для них, однако, для обслуживающего персонала, это вовсе не страшно. Для них это такое же обычное дело, как и погрузка хлеба или перевозка овощей. Мертвец, видимо, самый ненужный товар, с которым нечего церемониться. С трупом
Случается, что голова мертвеца выскальзывает из рук несущего и волочится по земле. С отросшей щетиной и свалявшимися волосами, она ужасна, и человек, нагибаясь, чтобы снова подхватить ее, отворачивается в сторону — ему кажется, что мертвец вот-вот раскроет свой искаженный рот и оплюет его.
Погрузка затянулась. Я слоняюсь возле подвод, заглядываю в них, рассматриваю покойников. Они лежат в нижнем белье, на лицах — следы жестокой борьбы со смертью. Союзница голода, беспечности и нерадивости тех, кто на костях ближнего строит свое благополучие, смерть победила их. Мне хочется крикнуть, шепнуть им на ухо:
«Эх, братцы, какими же болванами мы оказались, но придет и наш час… Скатится с плеч чья-то голова, но только не наша… Да будет земля вам пухом!»
Первые подводы трогаются. Мертвецы, погруженные, как снопы, слегка покачиваются и словно нашептывают друг другу какую-то тайну. Телеги скрипят под палящим солнцем и вскоре исчезают за поворотом.
— Ну, знаешь ли, это просто безобразие — раздевать людей, будто они бог знает какие преступники, — говорю я Милану, указывая на подводы. — Какие новости? Доктор ничего не говорил?
— Нет, молчит, занят по горло, все по телефону разговаривает. Так, говоришь, раздевают, а?
— Снимают гимнастерки, штаны, сапоги… Может, так по уставу положено, но это бесчеловечно…
— Так принято. Вот насчет сапог они, пожалуй, правы!.. Солдаты ведь босые ходят.
Сапоги и вправду стали большой редкостью. Мы смотрим на свои ноги. Наши сапоги давно уже утратили тот вид, который им придал сапожник. Кожа больше походит на древесную кору, изъеденную червями, источенную дождями и ветром. Тем, мертвым, с посинелыми лицами и окоченевшими пальцами, сапоги не нужны. Они уже не согреют им ног и не пригодятся для похода в рай.
— А что касается одежды, то это форменное безобразие. Эти каптенармусы настоящие Плюшкины: подбирают каждую тряпку, а солдаты все равно разуты и раздеты.
Милан пытается встать — ему тоже хочется увидеть почести, с которыми провожают героев, ибо они по-истине герои терпения, мученики, не произнесшие ни слова хулы по адресу зла, жертвой которого они являются.
Он направляется к палатке доктора, но, не сделав и нескольких шагов, теряет равновесие и, стараясь удержаться, хватается за колючую проволоку, которой огорожена палатка. Острые колючки впиваются ему в руку, он оборачивается и беспомощно смотрит на меня. Я подхожу, беру его под руку, и мы вместе бредем по направлению к дороге. Навстречу идет доктор.