Избранная проза

Стоянов Людмил

— Пересеченный рельеф местности, — говорит Лазар, словно читает военную сводку, — способствует успешному маневрированию противника… Ха-ха-ха!

Он почесывается и, зевая, сокрушенно добавляет:

— «Сърби я Сърбия, сърби я…» [28] Да как же не будет ее свербить, братец, когда и она тонет во вшах…

— Чья это песенка? — спрашиваю я. — Не иначе в какой-нибудь газете вычитал…

— Да чья она может быть? Конечно, Кирливого [29] Христо…

28

Игра

слов; дословно: «Свербит Сербию, свербит…».

29

Кирлив — дословно: грязный, нечистоплотный.

Вмешался Илия Топалов:

— Мне один приятель говорил, что этот Кирливый Христо посиживает себе в кафе «Болгария» и оттуда командует: «Мы идем, идем на вас, сброд проклятый». Огреть бы тебя хорошенько!

— Не такой он дурак, чтоб отдать себя на съедение вшам! — говорит Лазар и добавляет: — Еще бы, ведь он — гордость нации, квинтэссенция ее героических добродетелей…

Время от времени мы заглядываем в котел. Белье докипятилось до того, что потеряло всякий цвет. Ведь нужно умертвить весь этот «сброд проклятый», с которым мы ведем войну.

Затем наши вещи прополощут в реке, кишащей миллиардами холерных бацилл, и только после этого мы наденем их на себя. Верхнюю одежду нельзя кипятить, на ней мы давим вшей руками.

— Кончил? — спрашивает Ливадийский.

— Нет, — отвечаю. — Группы неприятеля еще держатся в брючных укреплениях: вот, вот, вот… О!

Вот почему ребра выпирают у нас, как у тощих кляч, вот кто пьет нашу кровь…

— Слушай! — говорит Лазар. — Собрать бы коллекцию вшей да послать царю Фердинанду, пусть поместит в зоологическом саду… Он ведь любитель редких экземпляров.

Солнце припекает наши голые тела, — кожа да кости, до нас едва долетает шум мельниц, и река, прозрачная, как зеркало, отражает наши обросшие физиономии, искаженные рябью воды. Лазар развивает свою политическую сатиру, хотя и без особой неприязни или озлобления. Он любит острое словцо, обожает эффекта ради хорошенько — поперчить шутку. После каждого удачного каламбура первый заливается хохотом: ха-ха-ха!

— Завтра вместе едем в Кюстендил и первым делом поедим там по-людски, выпьем по кружке пива… Недаром же мы бились за отечество, ха-ха-ха!

То, что мы бились за отечество, — святая правда, и не это вызывает его смех. Он смеется над тем, что, несмотря на все наши усилия и победы, мы возвращаемся восвояси разгромленными и опозоренными из-за глупости и бездарности тех, кто «милостию божией и волей народной» провозгласил себя вождями, царями и министрами… Когда спор принимает такой оборот, лицо Лазара становится серьезным, он говорит:

— Болгарский солдат достойно выполнил свой долг. А наши правители в это время ворон считали. Моя бы власть, всех их перевешал бы на фонарях «Царя-освободителя» [30] .

30

«Царь-освободитель» — название бульвара в центре Софии (теперь — Русский бульвар).

И с усердием, достойным лучшего применения, Лазар продолжает

охотиться на вшей, сопровождая это занятие цветистыми замечаниями из того лексикона, который имеет хождение только среди солдат. Усевшись на берегу реки, полуголые, лишь в накинутых на плечи шинелях или гимнастерках, мы похожи на каких-то допотопных птиц или доисторических людей, вылезших из своих убежищ, чтобы порадоваться солнышку.

Лазар неожиданно возглашает:

— Слыхали, как трещит?

— Пулемет, что ли?

— Да нет, она.

— Кто она?

— Вошь.

— У-у-у! Не совестно говорить такие вещи!

— Да какие такие вещи?

— Непристойные.

— Прошу прощения, вошь — насекомое почтенное. Мирное. Незлобивое. Посасывает себе солдатскую кровушку — только и всего. Чем она, — скажем, хуже тыловых героев, которые кормят нас вареной кукурузой и заплесневелой брынзой? Потому-то она и водится главным образом в тылу [31] .

— Не трогай ты этих людей, они сейчас тоже небось прозрели.

31

Игра слов: болгарское — слово «тил» имеет два значения: «тыл» и «затылок».

— А я о них ничего плохого не говорю, но зачем же нападать на бедных насекомых, наших сожителей? Слыхали? Опять бабахнуло!

— Что? Пушка?

— Нет, она.

— Кто?

— Вошь! Ха-ха-ха!

Мы стоим перед канцелярией в ожидании своих документов. Нас трое: Лазар Ливадийский, Илия Топалов и я. Нас выписывают из больницы — мы уже здоровы. Это видно из того, что окружающий мир принял в наших глазах нормальный вид. Все прочно стоит на своих местах, ничто не опрокинуто вниз головой. Деревья — это деревья, а не допотопные животные, горы — это горы, не облака, предметы не двоятся. Рассуждаем здраво, понимаем, что дважды два — четыре, а не четыреста. Все вокруг ясно, спокойно, четко. Ни одной морщины на величественном лике мироздания!

— Э-э-эх! — вздыхает Лазар. — Сейчас у нас в Каратопраке уже созрел виноград. Виноградник по утрам еще подернут синеватым туманом, а на веранду уже пробираются первые солнечные лучи. Встаешь, бывало, нарвешь «хафуз-али» — гроздья крупные, словно с лозы ханаанской, ягоды сладкие, как сахар… Хотя я, правда, больше люблю «памид».

— Перестань, а то слюнки текут, — шутит Илия. — Я к твоему сведению, застану в Карлове яблоки и персики… Таких яблок ты сроду не ел… Получше всяких там бананов…

— А я попрошу сестру спечь баницу [32] , сварить самую жирную курочку и поджарить яичницу, да так, чтоб она плавала в масле… — И Лазар блаженно облизывается, предвкушая наслаждение от вкусной еды.

Мы смеемся над его ребяческими желаниями, и смех наш страшен. На наших высохших, желтых лицах остались лишь два ряда зубов да глаза блестят, как у голодных волков.

Из канцелярии выходит мой родственник — фельдшер, который, что там ни говори, все же спас меня.

32

Баница — род слоеного пирога.