Избранная проза

Стоянов Людмил

Я спешу домой с определенной целью: в чулане валяется старый ковшик, помятый и позеленевший. Вхожу с ним в комнату матери. Она с бледным, измученным лицом, скрестив руки поверх стеганого одеяла, лежит на полу. Мы все спим на полу, кровати есть только у крестного дяди Марина.

— Мама, это тебе нужно? — показываю я на ковшик и жду с замирающим от нетерпения сердцем.

Она открывает глаза и говорит с едва заметной улыбкой:

— Нет. Зачем он тебе?

— Надо.

Она больше ничего не спрашивает, только поворачивается и показывает на стоящее рядом с ней

корыто, покрытое новым покрывалом. Потом откидывает покрывало и говорит тихим счастливым голосом:

— Вот посмотри на своего маленького братика.

В белых пеленках виднеется только круглое детское личико без всякого выражения, безбровое, с красными пятнами на лбу и щеках.

По соседству с нами есть несколько турецких домов.

Как это удивительно, по правде говоря! Здешние турки — народ мирный, добродушный, услужливый. Хюсеин-ходжа часто приходит к моему отцу, который толкует ему темные места в Коране. Как свободно читает он эти таинственные буквы! И как смешно: справа налево!

Отец охотно разговаривает с турками. Он их записал в кассу взаимопомощи, и те были довольны, что при нужде могут получить деньги, не кланяясь сельским ростовщикам. Турчанки в паранджах приходили к моей матери и всегда приносили от чистого сердца подарки: халву, рахат-лукум, фрукты…

И у ней уже не осталось никакого страха перед турками: они, оказывается, такие же люди, как все. Искренние и привязчивые. Доброжелательные и благодарные за малейшее добро.

Наш дом раньше тоже был турецким. Его хозяин Кязим-бей, богатый землевладелец, перед приходом казаков бежал, но потом через своих людей продал дом нашему крестному, дяде Марину Колеву. Бежали и другие богатые турки. А до неимущих турок-землепашцев никому не было никакого дела.

Бей был скряга, но любил себя ублаготворять. У него было пять жен и двенадцать детей, которые бродили по двору, как утята. В кухне и до сих пор сохранилось несколько рядов полок для посуды, в широком очаге висели черные закопченные крючья для подвешивания котлов, поодаль валялись таганы для кастрюль и котелков. Позади дома находилась печь, где выпекали хлеб, и другой очаг, где готовилась пища для батраков.

Лестница вела на широкую террасу, разделенную на две половины: одна с перилами из расположенных крестообразно выструганных палок — для женщин, другая, открытая в сторону двора, для мужчин… Тут бей курил кальян, а рядом был расположен его гарем. В глубине находились комнаты с местами для скамей, с решетчатыми окнами. Потолки в этих комнатах были с богатой резьбой, окрашены в синий цвет, с кругом посередине, который должен был изображать солнце. Мы использовали одну комнату как спальню, а другую как гостиную — больше у нас не было мебели. В других комнатах крестный дядя Марин хранил зимой рис, летом пшеницу.

Дядя Марин крестил маленького братика Владо, и поэтому мы его называли просто «крестный». Невысокий кряжистый мужчина с темными очками на широком носу. Редкие усы выглядели как приклеенные. О нем все знали, что это самый богатый человек не только в селе, но даже и в округе. Как депутат Румелийского народного

собрания, он, по словам моего отца, в смутные времена скупил турецкое имущество — нивы, дома, виноградники, рисовые поля. Поэтому, может быть, его все уважали и слушали.

Отец с крестным сидят на террасе и беседуют. Я люблю вслушиваться в разговор взрослых, но моему отцу не нравится эта моя привычка, поэтому он говорит:

— Милко, ну-ка набери черешен, угостим крестного.

Я бегу в сад, лазаю по деревьям, быстро наполняю корзину зрелой черешней и ставлю ее на стол. Но отец и крестный увлечены разговором, и я ложусь в траву под большой грушей возле террасы.

— И что ты нянчишься с этими басурманами? — строго говорит крестный и снимает свои темные очки, что выражает внутреннее волнение. — Сейчас не найдешь людей для полевых работ. Загордились все — подумаешь, богачи. Раньше сами приходили, а теперь ищи их, упрашивай. Куда же это годится?

Отец вертит в руке цепочку с ключами от школьной библиотеки и смотрит рассеянным взглядом, как человек, знающий, что делает, однако из приятельских отношений готовый согласиться с собеседником, хотя времена-то меняются…

— Жизнь требует своего, дядя Марин, — примиряюще говорит он со снисходительной улыбкой. — Видишь ведь, какие перемены происходят. Пшеница дорожает, растет и поденная плата. Мы выходим на европейский рынок, ведь это не шутка. Смотри, какие машины предлагают на выставке в Пловдиве, а ведь наши крестьяне не дураки, тоже хотят жить по-человечески…

Отец пододвигает гостю корзинку с черешнями, но тот на них не смотрит. Он сосет цигарку и размышляет. Потом обращается к отцу и говорит спокойно:

— Об этих турчишках ты не заботься. Они нас пятьсот лет угнетали, пускай теперь побатрачат.

— Угнетали… разве это они угнетали? — спрашивает отец, размахивая цепочкой. — Темный народ, у самих не жизнь была, одно мученье… Вот тех, беев, пашей — их я не жалею…

Дядя Марин ничего не отвечает, так как с этими людьми имел дело с выгодой для себя.

Отец часто говорил про него:

— Он хороший человек, но в некоторых вещах не разбирается.

Крестный встает, встает и отец. Дядя Марин смотрит на заросший бурьяном двор и вполголоса цедит:

— Лес непроходимый… — Потом он вынимает табакерку, сворачивает новую цигарку, вставляет ее в ореховый мундштук и добавляет назидательно: — Опять я тебе скажу, ты знай свое учительское дело, а о чем другом есть кому подумать.

И они медленно идут к воротам.

ТОВАРИЩИ

Старый позеленевший ковшик сослужил мне хорошую службу.

Лоточник Буко его принял и дал мне взамен фунтик небет-шекера и кусок красной резины. Как раз на рогатку.

Теперь я богач. Такой рогатки нет ни у кого. У других ребят рогатки из старых калош, а у моей новенькая резина, прекрасная кизиловая ручка, обожженная, с хорошей развилкой и кожаным гнездом для камешков.

От этих камешков страдают больше оконные стекла, чем трясогузки и щеглы, однако моей рогатке будут завидовать все ребята.