Избранная проза
Шрифт:
Тошо рассказывал, что он видел на прошлогоднем празднике. Рассказывал отрывисто, беспорядочно. Я его слушал рассеянно, и по его рассказам не мог себе представить ни места, ни людей.
Христоско засмеялся и обронил как бы про себя:
— Глупости…
Он не объяснил, почему же, считая праздник глупостью, он поехал с нами. Не отвечал ли он на какой-то свой вопрос?
С телеги, которую мы догнали, нас окликнули знакомые бабки Мерджанки и тети Йовки.
— Много лет жизни!
— Привел господь!
— Святой Илья на помощь!
Неожиданно перед нами открылась большая поляна с белым монастырем,
Наша телега свернула с дороги и остановилась под невысокой вербой рядом с другой телегой.
Бабка Мерджанка слезла, оборотилась лицом к монастырю и перекрестилась. То же сделала и Тошина мать. Христоско посмотрел на них снисходительно и с усмешкой подмигнул мне — пусть их, простые души.
Тошо остался караулить повозку. В ней были сложены подарки для монастыря — фасоль, лук и живой гусь.
Пророк Илья не обыкновенный святой. Он распоряжается дождем, а это ведь очень важно: каждый вечер и каждое утро народ с надеждой смотрит на небо — не хлынет ли наконец дождь? С петрова дня не выпало ни одной капли, земля высохла, потрескалась. День за днем солнце жгло нивы, и они медленно желтели. Пожелтели до времени, и народ мучительно переживал это. И хотя название монастыря Святая Неделя, сегодня его престольный праздник — ильин день.
Над церковными вратами на белой стене нарисовано множество фигур: мужчины и женщины, молодые и старые, все почти в натуральную величину — направо грешники, налево праведники.
Грешники голые, только с повязкой на бедрах, в ужасе смотрят широко раскрытыми глазами. Перед ними ад, что-то вроде огромного болота, где барахтаются тела, протягивая к небу руки. Точно такие же черные голые бесы с рогами и хвостами, держа в руках вилы, сторожат, чтобы брошенные в болото не выскочили оттуда. Те, которые еще не брошены, молча и покорно ждут этой страшной минуты. Надо иметь очень сильное воображение, чтобы принять красные пятна над болотом за огненные языки, но для людей, как бабка Мерджанка и тетя Йовка, это была бесспорная истина — именно так и бывает на «том свете»…
— Если хочешь знать, я не верю, — оправдывается бабка Мерджанка, — но опять же, кто знает? А если это правда? Если человеку придется давать ответ на том свете?
Христоско — ведь он учился в школе — с усмешкой смотрит на черных бесов и говорит небрежно:
— Поповские бредни…
— Ну почему, сынок, — мягко, с укором возражает бабка Мерджанка, — ведь это в назидание людям, чтобы не делали дурных поступков… А посмотри на другую сторону.
На другой стороне были праведники. Они стояли под высокими деревьями, с которых свисали плоды, похожие на тыквы. Праведники смотрели на грешников в аду со злорадством, словно хотели сказать:
Над ними порхали птицы с длинными хвостами: стояли, как публика на представлении, львы и тигры и дружелюбно посматривали на них. Это был рай — вожделенное место для каждого истинного христианина.
— Каков ад, таков и рай, — пренебрежительно заметил Христоско. — Пойдем лучше поглядим, что здесь еще есть…
Бабка Мерджанка и тетя Йовка захотели поставить по свечке в церкви — одну за спасение души, а другую для святого.
Христоско похлопал меня по спине, словно хотел сказать, что понимает мое нетерпение, но не может не уважить женщин:
— Ну ладно, так и быть, зайдем…
Обе женщины входят в церковь, за ними и мы.
Богомольцев в церкви немного. Главным образом, старухи, сухие, сморщенные, в черных головных платках, неподвижно глядящие в пол. Другие, вроде нас, входили, зажигали тонкую свечку на подсвечнике, бросали на блюдо мелкую монету и выходили. Это делалось так механически, словно не имело никакого отношения к такому важному вопросу, как быть ли человеку в аду или в раю, а просто выполнялся обряд… От свечей и кадильниц в церкви стоял густой синеватый дым, пронизанный мощными потоками солнечных лучей. С запахом ладана и тлена боролся утренний летний воздух, запах полей и верб; однообразное блеянье пономаря заглушалось говором, шумом, песнями и криками извне…
Хотя я пробыл в церкви всего несколько минут, по выходе из нее все вокруг показалось мне еще прекраснее, небо светлее, народ живее и интереснее…
Мимо нас прошли торговцы бузой, в белых штанах и круглых шапочках, у каждого дубовый кувшин, обтянутый медными обручами, и круглый поднос, где в отдельных гнездах стоят простые стеклянные стаканы… Их голоса выделялись в общем шуме…
— Буза свежая, крепкая! Язык щиплет!
Продавцы красных засахаренных петушков и яблок, насаженных с помощью тонкой проволоки на длинный прут, не переставали приглашать:
— Налетай, ребятишки! Пять грошей штука!
Другие голоса:
— Небет-шекер от кашля!
— Вот свежие булочки с брынзой!
— Мята, лимонад, мороженое!
Люди сталкивались, расходились, незнакомые, но схожие друг с другом, в бараньих шапках, суконных шароварах, в новых черных юфтевых башмаках, береженых для праздника, с красным поясом под коротким пиджаком, откуда каждый вынимал пестрый платок домашнего тканья и отирал с лица пот.
Жены ходили с мужьями, а девушки слонялись туда-сюда по две и по три вместе, сцепившись руками, и смеялись. От их разноцветных платьев и пестроты платков это множество народа казалось огромной поляной с цветущими маками, примулами, васильками, на которую солнце лило свои лучи, словно одаривая улыбками…
Последний взгляд на ад и рай над церковными дверями — и мы погружаемся в человеческий водоворот, который нас влечет и опьяняет. Бесчисленные ноги вытоптали траву, и от голой земли поднимается пыль, которая хрустит на зубах. Но это никого не смущает — так все полны радостью и жгучим любопытством.
Солнце высоко над горизонтом. Оно яростно припекает, но это не пугает людей, потому что в своей повседневной работе они привыкли к солнцу, всегда необходимому и дружелюбному.
— Что вам еще посмотреть?