Избранницы короля

Холт Виктория

— А я заявляю, что имею право крестить собственного ребенка в соответствии со своей верой!

— Что же ты не осмелился заявить об этом своем праве, пока я не спала? Боялся, что я тебе помешаю?

— Барбара, — сказал Роджер, — прошу тебя успокоиться хотя бы на несколько минут.

Она замолчала, и он продолжал:

— Взгляни правде в глаза. Когда ты поправишься и встанешь с постели, твое положение при дворе будет уже не то, что прежде. Король женат, и его королева молода и хороша собою; он ею вполне доволен. Ты должна понять, Барбара, что ты уже никто.

Внутри ее все клокотало от гнева, однако усилием воли она сдерживала себя. «Погодите, — думала она. — Дайте мне

только встать на ноги, увидите тогда, сможет ли эта жалкая иностранка, эта залетная пигалица с торчащими зубами, ни слова не говорящая по-английски, изгнать меня с моего законного места!..» Но пока что нужно было владеть собою.

Роджер, решивший, что она наконец-то готова внять голосу рассудка и смириться со своей участью, продолжал:

— Так сложились обстоятельства, и ты должна это понять. Думаю, нам следует на какое-то время покинуть Лондон — это несколько облегчит твое положение.

Она молчала; Роджер же продолжал говорить о новой жизни, которую они начнут на новом месте. Конечно, говорил он, глупо притворяться, что он забудет ее непристойное поведение в первые годы замужества; но разве нельзя сделать так, чтобы злые языки перестали о них судачить? В конце концов, не им первым приходится хоронить свои разногласия в деревне.

— В том, что ты говоришь, бесспорно, есть здравое зерно, — с леденящим спокойствием сказала она. — А теперь изволь меня оставить. Я хочу отдыхать.

В последующие дни своего вынужденного пребывания в постели Барбара обдумывала дальнейшие действия. Наконец, вполне оправившись, она дождалась удобного случая, когда Роджер уехал на несколько дней из Лондона, собрала все свои наряды и драгоценности и, прихватив с собою лучших и расторопнейших слуг, покинула дом Роджера Палмера. Направляясь к своему брату в Ричмонд, она заявила, что не может долее проживать с супругом, который посмел окрестить ее сына по папским обрядам.

Король теперь окружал королеву еще большей заботой и вниманием. «Любовь наша крепнет день ото дня, — думала Екатерина, — и Хэмптон-Корт навсегда останется для меня лучшим местом на земле, потому что здесь я познала величайшее счастье».

Часто, проходя по галерее, украшенной охотничьими трофеями, она вглядывалась в стеклянные глаза оленей и антилоп и думала: «Бедные, они смотрят так печально, потому что им — как и всем здесь — недоступно огромное счастье, выпавшее на мою долю». Она дотрагивалась до прекрасных гобеленов, выполненных по замыслу Рафаэля; но не их золотая вышивка, изображающая встречу Авраама и Товита, и не величественный «Триумф Цезаря» работы Андреа Монтеньи услаждали ее сердце. Посреди всего этого великолепия острейшим блаженством пронзало ее сознание того, что ей довелось не только стать королевой великой страны, но познать истинную любовь, какую она до сих пор полагала принадлежностью одних лишь рыцарских легенд. Она смотрелась в золотые зеркала и не могла поверить, что глядящая на нее женщина есть она сама, только расцветшая от счастья. Ее спальня во дворце была украшена так богато, что даже английские леди ахали от восторга, и придворные, шедшие, по обыкновению, толпами приветствовать королеву, не могли оторвать восхищенных глаз от ярких гобеленов и картин на стенах и от шкатулок превосходной работы, привезенных ею из Португалии. Но больше всего восторгов вызывало ложе Ее величества, убранное малиновым бархатом с серебряной вышивкой. Оно стоило восемь тысяч фунтов и было передано Карлу в дар от Голландии; Карл же подарил его Екатерине — и для нее этот подарок был дороже всех богатств.

Прошло лето, кончился медовый месяц, но Карл был Все так же внимателен с нею и готов, казалось, на все, лишь бы ублажить свою королеву.

Докучные

государственные вопросы, то и дело требовали решения, и королю приходилось часто отлучаться из Хэмптон-Корта. По возвращении, однако, он всякий раз казался ей еще обходительнее и — если это вообще было возможно — еще неотразимее, чем прежде. «Никогда, — думала Екатерина, — никогда и никому, ни даже пастушке, сошедшейся со своим пастухом по любви, без всяких политических соображений, — никому на свете не доводилось пребывать в таком мире и согласии с любимым, как мне».

Она была бы совершенно счастлива, когда бы не беспокойство за свою страну. Правда, появление английских кораблей в португальских водах отпугнуло испанцев и позволило Португалии вздохнуть несколько свободнее. «Однако, — писала ей Луиза, — Англия слишком далеко, а Испания — увы! — слишком близко».

Наконец король обеспокоенно спросил у Екатерины, что ее удручает.

И тогда, замирая от собственной дерзости — ибо просьба, которую она намеревалась высказать, решительно не могла обрадовать монарха протестантской страны, — она сказала:

— Ваше величество, вы всегда являете такую доброту и участие ко мне, что я осмеливаюсь вас просить...

— Полно, Екатерина, — с улыбкой прервал ее король. — О чем Вы хотите попросить? Смелее!.. Уверен, что не смогу вам отказать.

Мысленно сравнивая королеву со своей любовницей, король поражался тому, как непохожи они друг на друга. Действительно, Екатерина еще ни разу не требовала ничего для себя, в то время как запросы Барбары были нескончаемы. Конечно, глупо с его стороны так часто ездить к ней в Ричмонд, как глупо было признавать себя отцом ее ребенка... Но какой очаровательный малыш этот Карл! Глазенки блестят, а крошечный ротик так забавно кривится, будто уже хитровато ухмыляется. Сразу видно, что Стюарт, — ибо только Стюарт, будучи побочным отпрыском короля, мог так точно подгадать свое появление на свет к отцовской женитьбе... Еще глупее было называться его крестным отцом, когда они, вместе с графом Оксфордом и графиней Суффолк, крестили малыша по англиканскому обряду. Теперь, когда Барбара заявила, что не желает больше жить со своим супругом, а сам Роджер Палмер в бешенстве покинул Англию, следовало ждать новых неприятностей. Право, он бы многое дал за то, чтобы оградить от них бедняжку Екатерину.

Больше всего на свете ему хотелось, чтобы королева не узнала о его взаимоотношениях с леди Кастлмейн. Впрочем, поскольку все его приближенные знали об этом его желании, то и он сам, будучи по природе оптимистом, предпочитал верить, что, так оно и будет.

Итак, Карл всячески угождал Екатерине. Ему нравилось делать ее счастливой — тем более что это было так легко. Теперь, ожидая ее просьбы чуть ли не с нетерпением, он горел желанием ее выполнить.

— Речь идет о моей родной стране, — сказала Екатерина. — Из Португалии доходят до меня плохие вести. Скажите, Карл, вы... ненавидите католиков?

— Как можно, Ваше величество! Ведь это означало бы ненавидеть вас!

— Вы, как всегда, любезны и, как всегда, не говорите того, что думаете. Я хотела спросить: есть ли лично у вас причины питать ненависть к католикам?

— Я многим обязан католикам, - отвечал он. — Французы помогали мне в несчастливые годы моего изгнания — а ведь они католики. Моя младшая сестра католичка — могу ли я ее ненавидеть? Некий господин Жифар, помогавший моему спасению после Вустера, тоже был католиком... Нет, поверьте, я не питаю ненависти в католикам. Сказать по правде, я считаю глупейшим занятием ненавидеть кого бы то ни было, тем более из-за расхождения взглядов. А уж ненавидеть женщин, по-моему, вовсе невозможная вещь.