Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

Делибес Мигель

V

Правда, Перечница-старшая со своим круглым, румяным личиком, но ехидным характером и злым языком вполне заслуживала свое прозвище: это была действительно перец-баба. И вдобавок сплетница. А сплетниц можно по-всякому обзывать — так им и надо. Кроме того, она пыталась зажать в кулак все селение, а какое у нее было на это право? Селение желало быть свободным и независимым, и, в конце концов, Перечнице-старшей не было никакого дела, верит или не верит в бога Панчо, трезвенник или выпивоха Пако-кузнец и выделывает ли сыр отец Даниэля-Совенка чистыми руками или у него черные ногти. Если брезгует, пусть не ест — и дело с концом.

Даниэль-Совенок не верил, что поступать так, как поступала Перечница-старшая,

значит быть доброй. Добрыми были те, кто терпел ее наглость и даже выбирал ее председательницей разных благотворительных обществ. Перечница-старшая была уродина и гадюка, правильно сказал Антонио-Брюхан, хотя он и вынес этот приговор скорее под влиянием неприязни к ней как к конкурентке, чем исходя из ее физических и нравственных недостатков.

Перечница-старшая, несмотря на свой румянец, была длинная и сухая, как мачта, на которую взбираются во время гуляний, только у нее на макушке не было никакого приза. В общем, Перечнице-старшей нечем было похвалиться, кроме хорошо развитых ноздрей, неумеренного пристрастия вмешиваться в чужую жизнь и богатого, постоянно обновляемого репертуара угрызений совести.

Она разыгрывала их перед священником доном Хосе, настоящим святым.

— Послушайте, дон Хосе, — к примеру, говорила она ему перед самой мессой, — ночью я не могла уснуть, все думала о том, что, если Христос на горе Елеонской остался один, а апостолы заснули, кто же мог видеть, что Искупитель обливается кровавым потом?

Дон Хосе прикрывал глаза, острые, как иголки.

— Успокой свою совесть, дочь моя; это мы знаем через откровение.

Перечница-старшая кривила губы, делая вид, что вот-вот заплачет, и, хныкая, говорила:

— Как вы думаете, дон Хосе, могу я спокойно причащаться после того, как помыслила такое?

Дону Хосе, священнику, требовалось терпение Иова, чтобы выносить ее.

— Если за тобой нет других проступков, то можешь.

И так день за днем.

— Дон Хосе, нынче ночью я не сомкнула глаз, раздумывая насчет Панчо. Как может этот человек принять таинство брака, раз он не верит в бога?

А несколько часов спустя:

— Дон Хосе, уж и не знаю, сможете ли вы дать мне отпущение грехов. Вчера, в воскресенье, я читала одну греховную кингу, в которой говорилось о религиях в Англии. Протестантов там подавляющее большинство. Как вы думаете, дон Хосе, если бы я родилась в Англии, не была ли бы и я протестанткой?

Священник проглатывал слюну и отвечал:

— Вполне возможно, дочь моя.

— Тогда, отец мой, я каюсь в том, что могла бы быть протестанткой, если бы родилась в Англии.

Когда родился Даниэль-Совенок, донье Лоле, Перечнице-старшей, было тридцать девять лет. Три года спустя бог наказал ее самым болезненным для нее образом. Но не менее верно и то, что она превозмогла свою боль с несгибаемой стойкостью и неукротимостью, перед которой обычно пасовали ее односельчане.

Тот факт, что донья Лола была известна под именем Перечницы-старшей, уже заставляет предполагать, что существовали и Перечницы-младшие. Так оно и было; в свое время были три Перечницы, хотя теперь остались только две: старшая и младшая. Они были дочерьми одного жандарма, который в течение многих лет занимал должность начальника участка в селении. Когда жандарм умер — как говорили злые языки, которых всегда хватает, от горя, что у него не было отпрыска мужского пола, — он оставил кое-какие сбережения, позволившие его дочерям открыть лавку. Само собой разумеется, сержант умер в те времена, когда унтер-офицер жандармерии мог на свое жалование прилично жить, да еще немного откладывать. После смерти жандарма — его жена умерла за несколько лет до того — Лола, Перечница-старшая, взяла в свои руки бразды правления в доме по праву превосходства над сестрами в возрасте и в росте.

Даниэль-Совенок знал только двух Перечниц, но, как он слышал, третья была такая же сухопарая и костлявая, как и они, и в свое время их было трудно различить без предварительного тщательного осмотра.

Все

это не опровергает того факта, что Перечницы-младшие заставили старшую сестру пройти при жизни через настоящее чистилище. Средняя была неряха и лентяйка, и ее характер и поведение не оставались безызвестными селению, которое по пронзительным крикам и перебранкам, повсечасно доносившимся из заднего помещения лавки и из жилища Перечниц, следило за прискорбным, чтобы не сказать более, развитием отношений между сестрами. Но нужно признать, говорили в селении, — и, должно быть, это было верно, поскольку это говорили все, — что, пока три Перечницы жили вместе, не было случая, чтобы они пропустили восьмичасовую мессу, которую священник дон Хосе служил в приходской церкви перед алтарем святого Роха. Они шли туда, все трое, прямые, как жерди, в любую погоду — и в стужу, и в дождь, и в грозу. И шагали они как положено, в ногу, чеканя шаг, потому что помимо сбережений унаследовали от отца вкус к маршировке и военную выправку. Раз-два, раз-два; так шли в церковь Перечницы, высоченные, плоскогрудые, узкобедрые, в платках, завязанных под подбородком, и с молитвенником под мышкой.

Потом средняя, Элена, умерла. Она скончалась зимой, в хмурое, дождливое декабрьское утро. Когда люди приходили выразить соболезнование пережившим ее сестрам, Перечница-старшая крестилась и говорила:

— Бог мудр и справедлив в своих решениях; он прибрал самую никчемную из нашей семьи. Возблагодарим его.

Уже на маленьком кладбище, прилегающем к церкви, когда тощее тело Элены, Перечницы-средней, засыпали землей, некоторые женщины начали голосить. Перечница-старшая, суровая, достойная и непоколебимая, сказала, обратившись к ним:

— Не оплакивайте ее. Она умерла по нерадивости.

И с этих пор троица превратилась в пару, и на восьмичасовой мессе, которую священник дон Хосе служил перед алтарем святого Роха, не хватало тонкой фигуры покойной Перечницы-средней.

Но с Перечницей-младшей случилась еще худшая беда. В конце концов, то, что произошло со средней, было предназначено божьим промыслом, тогда как младшая по легкомыслию и беспечности поддалась плотской слабости и, следовательно, в своем несчастье виновата была она сама.

В то время в селении открылся маленький филиал банка, который теперь замыкал площадь с одной из сторон. Вместе с директором прибыл красавчик служащий, статный и хорошо одетый молодой человек, который произвел на местных жительниц такое впечатление, что они только для того, чтобы увидеть в окошечке его лицо, несли ему свои сбережения. Банк использовал хорошую приманку, чтобы заполучить клиентуру. Этот прием, до которого какой-нибудь крупный финансист, быть может, и не унизился бы, в селении дал замечательные результаты. Рамон, сын аптекаря, который тогда начинал изучать юриспруденцию, даже высказал сожаление, что он еще не в состоянии написать докторскую диссертацию на оригинальную тему: «Влияние тщательно подобранного персонала на финансовые накопления в населенном пункте», что сделал бы с большим удовольствием. Под «финансовыми накоплениями» он подразумевал сбережения, а под «населенным пунктом» конкретно свое маленькое селенье. Но выражение «финансовые накопления в населенном пункте» звучало очень хорошо и придавало его гипотетической работе, как он говорил, хотя и в шутку, более высокий смысл и куда больший размах.

С приездом в селение банковского служащего Димаса отцы и мужья насторожились. Священник дон Хосе, настоящий святой, многократно беседовал с доном Димасом, подчеркивая серьезные последствия, как благотворные, так и пагубные, которые может иметь воздействие его усов на селение. Эти постоянные собеседования священника и дона Димаса несколько рассеяли опасения отцов и мужей, и даже Перечница-младшая сочла, что нет ничего предосудительного и рискованного в том, чтобы позволять дону Димасу время от времени провожать себя, хотя ее старшая сестра, доводя до крайности требование скромного поведения, во всеуслышание порицала ее, крича о ее «распущенности и бесстыдстве».