Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

Делибес Мигель

— Вот скотина, — говорила она. — Ты еще отца за пояс заткнешь.

— Дай-то бог, — откликался Пако-кузнец таким тоном, будто творил молитву, и глаза его светились надеждой.

Но, пожалуй, самое глубокое и полное удовольствие три друга получали, когда проводили время на реке, за таверной Кино-Однорукого. Там расстилался широкий луг с большим дубом посредине, как бы отгороженный от остальной долины стеной голых скал. Напротив этой стены находилась Поса-дель-Инглес, а несколькими метрами ниже река бежала между валунами и булыгами. В этом мелководье они ловили руками раков —

осторожно приподнимая камни, крепко хватали их за панцирь, где он пошире, а те топорщились и то раздвигали, то сжимали клешни, упорно, но безуспешно пытаясь удрать.

А иной раз они ловили в затоне рыбешек, которые плавали такими неисчислимыми стаями, что часто от них было черно в воде. Стоило забросить бредень с какой-нибудь яркой приманкой, и их можно было вытаскивать дюжинами. Но именно потому, что их было так много и ловить их было так легко, они мало-помалу потеряли в глазах ребят всякую цену. И то же самое произошло с черникой, ежевикой и лесными орехами. Этому пренебрежению немало способствовало и то, что дон Моисес, учитель, одобрял учеников, которые в свободное время как дураки собирали ежевику и ягоды терновника, чтобы преподнести их своим матерям. Или ловили мальков. И мало того, в конце года эти самые ученики получали отличные отметки и похвальные листы. Роке-Навозник, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый испытывали к ним по меньшей мере такое же глубокое презрение, как к ежевике, лесным орехам и малькам.

Теплыми летними вечерами три друга купались в Поса-дель-Инглес. Вода освежала опаленную солнцем кожу, и это доставляло им ни с чем не сравнимое удовольствие. Все трое плавали по-собачьи и при этом так брызгались и взбаламучивали воду, что на расстоянии в сто метров вверх и в сто метров вниз по течению замирало все живое.

В один из таких вечеров, пока они сохли на солнце, лежа на лугу с большим дубом посредине, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый наконец узнали, что значит забеременеть и что такое аборт. Первому было тогда семь, второму восемь лет. Роке-Навозник купался в заплатанных штанишках, надетых задом наперед, а Совенок и Паршивый — нагишом, потому что еще не ведали стыда. Именно Роке-Навозник и пробудил его у них в этот самый вечер.

Не зная еще, что к чему, Даниэль-Совенок рассказывал, какой у него был разговор с матерью четыре года назад, когда она показала ему картинку, на которой была нарисована роскошная голландская корова.

— До чего хороша, правда, Даниэль? Это молочная корова, — сказала мать.

Ребенок ошеломленно посмотрел на нее. До сих пор ему случалось видеть молоко только в кринках и кувшинах.

— Нет, мама, это не молочная корова, — возразил он. — Посмотри, у нее нет кувшинов.

С минуту мать беззвучно смеялась над его наивностью. Потом взяла его на колени и объяснила:

— У молочных коров не бывает кувшинов, сынок.

Он пытливо посмотрел на нее, стараясь понять, не обманывает ли она его. Мать смеялась. Даниэль почувствовал, что за всем этим что-то кроется. Он еще ничего не знал про «это», потому что ему было только три года, но в эту минуту почувствовал предвестие тайны.

— Тогда в чем же они носят молоко, мама? — спросил он, охваченный внезапным

желанием выяснить все до конца.

Мать все еще смеялась. Однако ответила ему не без запинки:

— Ясное дело, в… в брюхе.

Ребенок был как громом поражен:

— Что-о-о-о?

— Молочные коровы, Даниэль, носят молоко в брюхе, — подтвердила мать и ногтем ткнула в вымя коровы, нарисованной на картинке. Даниэль с сомнением посмотрел на губчатое вымя, потом показал на сосок:

— И молоко выходит через эту пупочку?

— Да, сыночек, через эту пупочку.

В тот вечер Даниэль не мог ни говорить, ни думать ни о чем другом. Он угадывал во всем этом нечто такое, что было тайной для него, но не для матери. Она смеялась как-то особенно, не так, как в другие разы, когда он ее о чем-нибудь спрашивал. Но мало-помалу Совенок забыл об этом. Через несколько месяцев отец купил корову. А позднее Даниэль познакомился с двадцатью коровами аптекаря и увидел, как их доят. Потом Даниэль-Совенок смеялся при одной мысли о том, что когда-то мог думать, будто коровы без кувшинов не дают молока.

В тот вечер, лежа у реки, на лугу с дубом посредине, он, слушая Навозника, вспомнил о картинке, на которой была нарисована голландская корова.

Они только что вылезли из воды и обсыхали на легком ветерке, казалось, лизавшем их холодным языком, хотя в воздухе разливался влажный, парной зной. Лежа навзничь на траве, они увидели пролетающую над ними огромную птицу.

— Смотрите! — закричал Совенок. — Наверняка это тот аист, которого ждет учительница из Ла-Кульеры. Он летит как раз в ту сторону.

Паршивый возразил:

— Это не аист, а журавль.

Навозник поднялся и сел, сердито поджав губы. Даниэль-Совенок с завистью смотрел, как вздымалась его могучая грудь.

— Какого, к черту, аиста ждет учительница? Неужели вы еще верите в эти басни? — сказал Навозник.

Совенок и Паршивый тоже сели. Оба так и впились глазами в Навозника, угадывая, что он скажет что-нибудь про «это». Паршивый дал ему для этого повод.

— Кто же тогда приносит детей? — сказал он.

Роке-Навозник держался серьезно, с сознанием своего превосходства.

— Их рожают, — отрезал он.

— Рожают? — в один голос переспросили Совенок и Паршивый.

Навозник подтвердил:

— Да, рожают. Вы когда-нибудь видели, как котится крольчиха?

— Да.

— Ну вот, и с людьми то же самое.

На лице Совенка отразилось комическое изумление:

— Ты хочешь сказать, что все мы кролики? — проронил он.

Навозника сердила глупость собеседников.

— Да нет, — сказал он. — Детей рожает не крольчиха, а женщина, мать.

У Паршивого глаза засветились пониманием.

— Значит, аист не приносит детей, правда? Я уж и сам думал, — пояснил он, — странное дело, почему это к моему отцу аист прилетал десять раз, а к Курносой, нашей соседке, ни разу, хотя ей хочется иметь ребенка, а моему отцу ни к чему такая куча ребят?

Вокруг царила тишина, которую нарушал только хрустальный плеск воды в быстринах да шелест ветра в листве. Совенок и Паршивый смотрели на Навозника, раскрыв рты. Понизив голос, он сказал: