Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Молча пошли они дальше вдвоем. Сумерки все сгущались. Силуэт вокзала против них вдруг вспыхнул тысячей огней. И это показалось так странно — он стоял, сверкающий и нарядный, словно рождественская елка. Огромный, шумный, самый большой на весь край вокзал — был тих, как хутор в степи: не подкатывали курьерские, тяжелые товарные маршруты не грохотали мимо, не слышалось гудков, даже сигнальный колокол на перроне у служебного входа не отбивал повесток и отходов — не было ни первых, ни вторых, ни третьих звонков. Рожки стрелочников молчали. Это было жутко,
— Что ж, — задумчиво промолвил Зилов, — если забастовка затянется, придется, очевидно, взяться за… порчу железнодорожных путей…
— Погоди! — вспомнил вдруг Пиркес. — Ты слышал о «Черной руке»? Сегодня мне предложили вступить в организацию «Черная рука»…
— Что?! — Зилов даже остановился. — Тебе? «Черная рука»?
Но тут их внимание отвлекло другое. Между путей прямо на них сомкнутым строем шагал большой отряд солдат. Это не были немцы: солдаты — в гимнастерках, и штыки на винтовках — тонкие и острые. Чуть в стороне шел командир, помахивая коротким стеком.
— Вацек Парчевский, — прошептал Пиркес, — со своей комендантской сотней… — Он сделал движение, чтобы укрыться в тени, но было уже поздно.
— Алло! — крикнул Парчевский. — Хлопцы? Привет! Вы это куда?
Он подошел к Зилову и Пиркесу и остановился, пропуская мимо своих солдат.
— Сотня! — крикнул он, когда последняя шеренга отошла шагов на двадцать. — Стой! — Сотня застыла. — К ноге!.. Вольно!.. Можно курить… Здорово! — он протянул товарищам руку. — Тебя, Зилов, я с выпускного вечера так и не видел. Закурим? Жизнь наша оловянная… Бастуешь?
Он вынул кожаный портсигар. Молча закурили. Постояли молча. Парчевский часто сплевывал в сторону. При каждой вспышке его папиросы четыре георгиевских креста поблескивали на левой стороне груди.
— Куда это ты… снарядился с сотней? — спросил наконец Зилов. — Если, конечно, это не военная тайна?
Парчевский молчал и сплевывал в сторону.
— Тайна, — сказал он после паузы. — Иду на ваш митинг… Арестовать стачечный комитет.
Зилов затянулся, Пиркес подул на огонек папиросы.
— Отца там твоего… нет? — спросил Зилов погодя.
Парчевский откинул голову и пустил несколько колец вверх. Воздух был так спокоен, что кольца тихо поплыли одно за другим и растаяли в темноте.
— На митинге? Нет. Дома сидит. Мать не пустила. — Парчевский усмехнулся. — А ты чего ж здесь? Не на митинге? Если не тайна…
— Тайна. По поручению стачечного комитета я иду организовывать борьбу с штрейкбрехерами,
— Так-с…
Докурили молча. Парчевский затоптал окурок и поправил на себе амуницию.
— Вот что, хлопцы, — сказал он наконец вполголоса, помахивая стеком, — спешить мне некуда. С сотней я еще минут пятнадцать буду шагать до мастерских. Ну, и на то, чтоб окружить галереи, понадобится минут пять, может быть, семь. Что?
— Ничего… — прошептал Пиркес. Голос его дрожал.
— Сотня! — крикнул Парчевский. — Смирно! Шагом… — Он потряс за плечи Пиркеса и Зилова и слегка подтолкнул, — марш!
Длинные лезвия прожекторов
Когда сотня коменданта города, поручика Парчевского, окружила митинг бастующих железнодорожников с намерением по приказу командующего австро-германским гарнизоном захватить и арестовать стачечный комитет — стачечного комитета в галереях вагонных мастерских она уже не застала: предупрежденный, он скрылся во мраке ночи в тесных и глухих закоулках предместья Угольник. Митинг расходился.
«Нужны девушки, знающие украинский и немецкий язык»
Зилов и Катря взошли на вершину холма и тут на минуту остановились.
Город остался позади. Но в сиянии солнечных лучей он лежал ясно очерченный и точно резной, даром что в пяти километрах. Водонапорная башня, колокольня костела, труба электростанции и купол вокзала вздымались над сутолокой зданий и купами садов дрожащими, но четкими силуэтами. Три мачты радиостанции вонзались в небосвод и тоже, казалось, мелко вибрировали. На шпиле вокзала полоскался под легким ветром желто-блакитный флаг.
Таким ярким и рельефным город не приходилось видеть никогда. Даже в морозный зимний день он лежал, повитый лиловой и рыжеватой кисеей пара и дыма. Теперь же дым вяло клубился лишь над трубой электростанции. Казалось, это был не живой город, а только — панорама — живописная и немая. Ни паровозных гудков, ни шума депо, ни стука моторов на эстакаде, ни лязга буферов на запасных путях и в парках. Город молчал.
Это рождало грусть и тревогу.
— Кто-то идет, — сказала Катря, — и, кажется, военный. — Она быстро подошла к Зилову, взяла его под руку и склонила голову ему на плечо.
Действительно, по тропинке на пригорок подымался австрийский патруль, два солдата с винтовками за спиной. Они охраняли подступы к городу даже днем. Зилов обнял Катрю за талию и прижался щекой к ее волосам. Под рукой трепетно дышал гибкий девичий стан, волосы пахли простым мылом и молодой кожей. Сердце Зилова забилось громче и быстрей.
— Не волнуйтесь, — тихо проговорила Катря. — Пустяки… Какой чудесный вид! — томно и звонко сказала она. Патруль был уже в двадцати метрах.
Вид и в самом деле открывался чудесный. Все цвета радуги переливались там, внизу. Густо-зеленые луга, плантации ярко-красных маков, желтые пояски дорог, выбегающих из гущи зарослей, синяя полоса леса на горизонте, рыжие глинища вдоль железнодорожной насыпи, голубая осока над ручьем, черная пашня в низине. И желтеющая скатерть хлебов справа, ярко-зеленые всходы свекловичных плантаций слева.