Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Питьпойдем-питьпойдем! — взлетел вдруг неожиданный здесь крик перепелки. Зилов остановился и ответил так же — питьпойдем!..
Тогда две фигуры вдруг поднялись из травы. В серых сумерках, вблизи, здесь в балке, их можно было хорошо разглядеть. Это были две девушки.
— Зилов? — прошептала одна из них.
— Галя? Одуванчик?
— Мы.
Зилов сбросил мешок на землю, прислонил винтовку к дереву и тяжело перевел дыхание. Девушки — одна, потом другая — поздоровались с ним за руку.
— Ты чего так
— Так… — Он присел на сруб криницы и закурил.
Огонек загорелся на секунду, и короткая розовая вспышка выхватила из сумрака два девичьих лица. Почти детское Одуванчика с безбровыми припухлыми сонными глазами, с жесткими, непокорными вихрами бесцветных, коротко подстриженных волос. Взрослое, спокойное, круглое, с тонкими черными бровями, обрамленное девичьим платочком — Галино.
— Ну, давайте, — сказала Галя. — Некогда. Назад ведь надо еще до света…
Зилов развязал мешок и стал выкладывать из него пачки. Это были тоненькие брошюрки на серой оберточной бумаге.
— А что это такое? — заглянула через плечо Галя.
— Ленин… «Большевики о земле»…
— Как раз то, что нужно! — Галя даже руками всплеснула.
Плотно затянув платочек под подбородком, она сунула руку за пазуху и смущенно остановилась перед Зиловым. Из-за пазухи она вынула небольшой узелок…
— Иванку… — покраснела она. — Гостинца передадите Иванку?
— Давай! — Зилов взял. Он нащупал в узелке два пирожка и яблоки. — А сказать что?
— Хм! Чего ж там говорить? — Она передернула кончики платка под подбородком. — Так я пойду! — Но, сделав шаг, она остановилась и глянула через плечо. — А мне, того… ничего не передавал?
Поцеловать велел… Чтоб я тебя поцеловал от его имени…
Галя фыркнула в платок и побежала к тропинке. Вскоре ее фигура скрылась в орешнике.
Рассветало. Ночной мрак словно оседал на землю, и наверху уже открылся ясный утренний небосвод. Над лесом справа начинало розоветь.
Одуванчик тоже закуталась в платок. В этом мамином платке и кофте она в точности походила на деревенскую дивчину, и никому не пришло бы в голову усомниться в том, что она просто идет в город на базар и в узле у нее паляницы, яйца и пшено.
— Ну, что там в городе, как? — спросил Зилов.
— В кинематографе вчера была! — Губы Одуванчика сразу же расцвели восторженной улыбкой. — Мозжухин и Лысенко! И-и-и! Он ее как схватит за руку и как зашипит: «Ты моя», — а она только хлоп его по морде и тогда говорит: «Нахал! И как это вы смеете! И потом, граф, я же вас совсем не люблю!»… — У Одуванчика даже дух захватило. Глаза ее стали круглыми, она побледнела. — Когда сделаем уже революцию и в гимназиях будут учить бесплатно, сразу же выучусь на артистку и буду играть драмы в двух сериях…
— Я не о том… — улыбнулся Зилов. — Стах мне что-нибудь
Одуванчик вздохнула, расставаясь с образами Лысенко и Мозжухина.
— Послезавтра, сказал, будет там, где от церкви на запад сарайчик под яблоней. — Она наклонилась и взялась за свой узел, собираясь идти. — Ага! Еще! — Она остановилась. — Еще про такое сказал, что сам послезавтра толком расскажет. Это самое…
— Что, «это самое»?
— Ну, вот это, как его… в России, под большевиками, значит, скоро съезд должен быть…
— Не говорил, какой?
— Ну, да этот же, — удивилась Одуванчик, — который наш. Союз рабочей и крестьянской молодежи! И в Киеве, — вспомнила она и заторопилась, — союз наш уже иначе себя называет…
— Иначе? — удивился Зилов. — Как же иначе?
— Назвались «сокоммол» или «коммол». Сказал, сам все расскажет. Коммол.
— Ну иди! Иди скорее! — махнул Зилов рукой. — Галькин мешок в орешнике будет… Сокоммол?
— Ага! Или коммол… А мы, значит, коммольцы будем… Хи!
Через минуту силуэт девушки, ссутулившейся, с мешком за спиной, скрылся в орешнике.
Зилов остался один.
У опушки, на холмике, Зилов на минутку присел. Внизу, в долине, лежали полоски полей. Желтая стерня, казалось, дымилась. Кое-где на полях торчали еще рыжеватые копешки: возовица затянулась, хлеб подгнивал. По дороге на Коростовцы плыла пыль — там катился воз. За дорогой среди стерни там и тут виднелись коричневые полосы дозревающей гречихи. Вдалеке желтели баштаны. На запад до горизонта расстилался яркий ковер сахарных плантаций. Свекла в этом году, видно, хорошо уродила. Но — кто ее будет собирать? Неужто, как и хлеб, достанется немцам? А в России — голод. Кабы этот хлеб, который забрали немцы, да своим в Россию!
Коммол — это, очевидно, должно означать «коммунистическая молодежь». Союз коммунистической молодежи — сокоммол. Что ж, очень хорошо! А то и у эсеров сорабмол, и у меньшевиков сорабмол. А потом, коммунизм — это же и есть высшая, законченная форма социализма. Парижская коммуна! Значит, до конца. Не на жизнь, а на смерть. За коммунизм!
Съезд рабоче-крестьянской молодежи в Москве!.. Где-то там, близко-близко, есть Советская Россия, и в ней пролетарская молодежь организует свой союз! Советская Россия! Она есть.
Сердце взволнованно забилось. Но сразу же стало грустно, тоска сжала грудь.
Зилов понял. Грустно и тоскливо ему от мысли о Катре. Вот уже две недели, как Катрю перевезли в Киев, в Лукьяновскую тюрьму; Катря так и не сказала, кто давал ей прокламации, кто посылал агитировать в немецкие и австрийские части. Сердце Зилова сжалось от горя и боли. Милая Катря. Смелая девушка, чудесный товарищ, преданный сорабмолец! Коммолец Катря!.. Неужели повесят? Или, может быть, как Козубенко, Шумейко и других — только в концлагерь в Германию?