Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Подумаешь, «гордость», — сказал Генка. — Трус он, к шпане подлизывается. Чтоб такой гордостью стать, надо свою гордость подальше спрятать.
Невоспитанный Мишка Маслюк шмыгнул носом и добавил:
— Если так, то у нас всяких гордостев в классе больше половины. Без троек учатся и стенгазету делают по очереди.
— Вашему классу гордиться нечем! — отрезала Елизавета Максимовна. — Разболтались — дальше некуда. Пользуетесь, что Татьяна Михайловна гриппом болеет. А тебе, Маслюк, вообще… С двойки на тройку перекатываешься… Я поражаюсь настроению,
— И меня, — сказал Кузнечик. — Я вчера тоже три урока пропустил. По этой же причине.
— И тебя, — согласилась Елизавета Максимовна. — Но Каховский — прежде всего. Он инициатор… Анатолий Афанасьевич по мягкости характера прощал ему многие фокусы. Надеялся, что Каховский образумится. Напрасная была надежда… Ладно! Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь.
— Нам легко и не надо, — сказал Генка. — Надо, чтобы справедливо.
— Будет справедливо, не волнуйся.
— А я волнуюсь, — возразил Генка и встал. — Где же эта справедливость? Сенцов — гордость школы, а Каховский — хулиган и прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция подарила!
— Медведев! — Голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим. — Еще слово, и ты отправишься за дверь.
— Не отправлюсь, — просто, даже скучновато сказал Кузнечик.
Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми.
— Ты соображаешь, что говоришь?
— Соображаю. Не отправлюсь! — вдруг взвинтился Генка. — Не отправлюсь, и все! — Он даже в парту вцепился, словно его хотели силой из класса вытащить. — Это мой класс! Каждый день говорят: вы хозяева в классе, вы хозяева в школе! А как слово скажешь — марш за дверь! Что за собрание, когда сказать ничего нельзя!
Елизавета Максимовна овладела собой.
— Сядь, пожалуйста. Вы все уже сказали достаточно, и собрание закончено. Каховского и Медведева прошу иметь в виду, что за третью четверть у них неудовлетворительные оценки по поведению.
— Разве это не педсовет решает? — спросил Павлик Великанов.
Елизавета Максимовна не сочла нужным откликнуться на эти слова.
— А совету дружины следует с этими пионерами заняться особо, — добавила она.
Вика Гармашева встала:
— Мы их вызовем, Елизавета Максимовна. В ближайшие дни соберем совет.
…В ближайшие дни собрать совет не удалось: начались каникулы.
А тридцать первого марта вышла газета со статьей Ларцева.
Статья называлась «Удар из-за угла». Там было написано все. Крепко и беспощадно. О вмятине на макете замка, которая осталась от Данилкиной спины. О жалобах, которые строчили обиженные дамы из уличного комитета. О маме Сенцова, которая бегала по всем учреждениям и даже нашла себе союзника в районо. И о самом союзнике — инспекторе Стихотворове. И о майоре милиции, который чуть не усмотрел в занятиях мальчишек-фехтовальщиков «опасные приемы».
Там были и хорошие слова — об отряде. О вечерах,
А потом статья снова как бы взрывалась. Строчки раскалялись от негодования. Там были мысли, которые бились в Серёже, но для которых он не мог найти четких слов. Ларцев эти слова нашел. Они били как удары клинка.
Статья кончалась так:
«Все жалобы и упреки, все злые слова и ядовитый шепот о ребятах и вожатом — ложь. Ложь расчетливая и злобная. Они жили радостно и открыто, они хотели только хорошего. Почему же кому-то помешала «Эспада»?
Люди, живущие скучно, тупые и недобрые, не терпят иной жизни — светлой и честной. Не терпят людей с прямыми мыслями и открытым взглядом. Даже взрослых не терпят, а уж детей тем более. Когда они встречают мальчишку, у которого чувство собственного достоинства сильнее слепого послушания, сильнее страха перед их окриками, они решают, что пришёл конец света. Их мысль работает трусливо и примитивно: «Эти люди не похожи на нас. Значит, они плохие! Запретить! Убрать! Искоренить!»
И надо признать: иногда это им удается. Запрещают.
Люди, тупые и злобные, бывают хитры. Они умеют добро показывать как зло. И человек, живший для других, работающий честно и бескорыстно, в их речах становится опасным, а дела его — вредными. И может быть, в эти минуты, когда я кончаю статью, Олег Московкин и его капитаны доказывают двадцатый раз, что они ни в чем не виноваты».
9
А ржавый замок по-прежнему висел на дверях «Эспады». И на третий день после статьи, и на четвертый, и на пятый.
Серёжа и Генка пришли к Олегу. Уже не первый раз.
Олег лежал. Кашлял. На кашель тихим гудением отзывалась гитара — она висела над кроватью. Та гитара, которую Кузнечик выволок однажды в кают-компании из-под дивана.
— Не садитесь близко, вирусов нахватаете. У меня, кажется, грипп, — сказал Олег.
Но ни Серёжа, ни Кузнечик не боялись гриппа. Они боялись неизвестности и тоскливого ожидания. Радость после статьи уже улеглась, и теперь опять пришло беспокойство: когда откроют «Эспаду»?
— Вы же понимаете, сразу ничего не делается, — объяснил Олег. — Сыронисский и его компания напишут еще пачку опровержений в газету. Потом будут всякие комиссии, расследования, решения…
— Пусть вернут нам помещение, а потом расследуют, — сказал Серёжа.
— Вот и я об этом говорил, когда собрались в редакции. Сыронисский заявил, что у него там столы, шкафы, краска и прочее барахло. А машина сейчас, разумеется, на ремонте и вывозить, сами понимаете, не на чем.
— Да мы на руках все его хозяйство утащим в домоуправление! — нетерпеливо подскочил Генка.