Избранное в 2 томах. Том 2

Смолич Юрий Корнеевич

— Все эти дни, — проговорила Ольга, — я как во сне. Иногда кажется, что сейчас вот проснешься и все снова будет по-прежнему, как было когда-то.

Ольга заворочалась в постели и глубоко вздохнула.

— Как внезапно разбили они нашу жизнь…

— Ну что вы! Все опять будет хорошо.

Ольга не ответила.

— Послушайте, — сказала она после паузы, — в комнате, кажется, душно, и потом так гнетет эта темнота. Что, если я размаскирую и открою окно? Ночь не так уж холодна.

— Конечно. Я вообще привык до

поздней осени спать при открытых окнах. Я сейчас это сделаю.

— Нет, нет! — предупредила меня Ольга. — Вы не сумеете. Там у меня секрет. Я сама.

Она спрыгнула с постели и, шлепая босыми ногами, подбежала к окну.

Широкий квадрат окна обагрило зарево пожара, охватившего полнебосвода. Зарево поглотило звезды, — небо было зловещее, неправдоподобное, словно нарисованное художником-футуристом. Луна стояла как раз против окна, но и она была неправдоподобна, — на багровом небе она была совершенно белая, точно вырезанная из белой бумаги. Звуки ночного, притаившегося и настороженного города влились в растворенное окно. С близкого пожара долетали отдельные человеческие голоса; где-то дальше, тяжело громыхая, один за другим, с короткими интервалами, быстро проносились танки; еще дальше все еще тревожно гудел тоненький, уже едва слышный гудок маневрового паровоза; то тут, то там, поблизости и вдалеке, начинал вдруг рокотать автомобильный мотор или гудел клаксон. Город жил, город еще не был оставлен, но это были последние минуты его жизни.

На какое-то мгновение Ольга задержалась у окна. Она глубоко вдыхала ночную сырость. На фоне светлого четырехугольника окна ее фигура была черной с багровыми бликами. Из-под халатика, накинутого на плечи, виднелась длинная ночная рубашка.

Потом Ольга вернулась к себе, легла, чиркнула спичкой и закурила. Я тоже закурил.

В западной части города начали хлопать зенитки.

— Послушайте, — прервала Ольга молчание, — не может этого быть, я никогда не поверю, что фашисты победят нас в войне.

— Вы думаете, они слабы?

— Они сильны, они страшно сильны, но не может быть, чтобы они победили!

— Почему же не может быть?

— Ну, не знаю. Не может быть! — В голосе Ольги прозвучала капризная нотка. — Наша жизнь уже утвердилась, просто невозможно, чтобы фашисты уничтожили ее. Я не знаю, сколько у нас солдат, танков, самолетов, всяких боеприпасов. Может быть, у нас их меньше, чем у немцев. Но если бы даже у нас не было ни одной бомбы и ни одного пистолета, мы все равно, — я не знаю почему, — но мы все равно победим. Вот увидите!

— Если мы доживем.

— Может быть, мы и не доживем. Но это все равно… — Она помолчала. — Нет, не все равно. Я не то хотела сказать. Я только хотела сказать, что ничто не изменится от того, доживу я или не доживу. Все равно фашисты не победят… И опять я не то хотела сказать: ну, пусть я не доживу, но я все равно хочу, чтобы побелили наши.

Ну, как вы не понимаете!

— Я понимаю.

Гулкий раскатистый взрыв потряс воздух, и стекла в окне зазвенели. Шторы, люстра под потолком и полотенце на стене заколыхались.

— Это не бомба, — сказала Ольга, — это что-то взрывают подрывники. — Она вздохнула. — Как это страшно: взрывать, разрушать свое…

— Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять, — сказал я.

— Что вы говорите?

— Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять, номер телефона подрывников.

— А! Откуда вы знаете? Ведь это, вероятно, военная тайна?

— Вероятно. Я позвонил по этому номеру, и чей-то голос ответил мне: слушает дежурный штаба подрывников.

— А!

Ольга помолчала.

— Знакомый номер, — сказала она.

— Это номер вашего знакомого Трояновского.

— Трояновского? Ах, это не знакомый, это секретарь треста. Меня вызывают туда стенографировать. А знакомых у меня здесь почти совсем нет, я четыре года жила в Киеве. А откуда вы знаете Трояновского?

— Я звонил по всем телефонам, которые нашел в вашей книжке, когда пришел к вам. Мне хотелось услышать человеческий голос, разузнать, что творится в городе…

— Забавно!

— Да, Абраменко уже уехали, — сказал я.

Зенитная стрельба началась где-то совсем поблизости. Рокота самолетов не было слышно, но совершенно явственно слышались разрывы зенитных снарядов — где-то там, высоко в небе.

— Нам, может, следовало бы подняться на крышу? — спросил я.

— Это не в нашем секторе, — ответила Ольга.

Я засмеялся.

— Что это вы?

— Я слышал, мальчишки во время бомбежки тоже говорят: «Это не в нашем секторе!» — и продолжают играть на тротуаре.

Ольга молчала. Потом я услышал, что она плачет.

— Вы плачете?

Ольга всхлипнула и не стала прятаться. Она плакала все сильней и сильней, часто всхлипывала и вздыхала. Я посмотрел на нее через плечо.

В багровом отблеске пожара все предметы в комнате были видны совершенно явственно. И казалось, что они шевелятся, что они живые, — это трепетали на них багровые блики далекого пламени. Ольга лежала на правом боку; багровые отблески освещали ее лицо, обращенное к окну, и слезы на глазах у нее тоже вспыхивали порой жаркими красными искорками.

— Можете тоже плакать, — прошептала Ольга, — я вам ничего не скажу.

Зенитные пулеметы подняли страшную трескотню, из-за шума стало трудно говорить. Поблизости захлопала мелкокалиберная зенитка.

— А не подняться ли нам все-таки на крышу?

— Ладно, — согласилась Ольга. Потом она улыбнулась. — И все-таки это не в нашем секторе.

Снова раздался громовой взрыв.

— Бомба! И очень большая.

— Ну что вы! Это — подрывники. Четыре — тридцать шесть — шестьдесят девять.