Избранное в двух томах. Том второй
Шрифт:
Каламуш не думает отказываться от своих идей, это не в его привычках. Он уверен в своей конечной победе, уверен, что ему удастся объединить чабанов в большие комплексные бригады, где будет весело и интересно жить и работать. Исчезнут одинокие, разбросанные по степи убогие и унылые юрты чабанов. В такую бригаду, глядишь, и Зюбайда переберется.
Подождите, подождите, председатель Кумар. Я еще завтра к вам приду, а сегодня никуда не уеду, переночую в общежитии. Вечером можно будет заглянуть к девушкам, посидеть, поболтать, ничего в этом нет зазорного...
Утром
Буран, бушевавший всю ночь, замел дорогу, и лошадь проваливается по колено. Сейчас ветер немного ослаб, снег летит мелкой жесткой крупой, смутно виднеется горизонт, справа из снежной пыли выплывает пологий холм Костаган.
За Костаганом зимовка его отца, которого все в округе, да и он в том числе, зовут стариком Минайдаром. Что если завернуть к старику? Нет, нельзя, надо спешить. Со вчерашнего дня Каламуш потерял покой. Сейчас тревога его растет, он не перестает думать о своем Коспане-ага. Всю ночь он думал, как он там, в плоской Кузгунской степи, и вот сейчас, забыв про Кумара, про свое «важное предложение» и даже про Зюбайду, он, защищаясь левым плечом от напора ветра, крупной рысью спешит домой.
Вот она, их кошара, — белый сугроб у подножия Дунькзыл. Только труба отличает ее от других сугробов. Но почему труба такая длинная? Ойбай, да это Жанель-апа стоит на крыше, всматриваясь вдаль. Каламуш пускает коня галопом.
— Айналайн! Солнышко мое! Приехал, мой мальчик! Замерз, наверное, до костей! — причитая и подпрыгивая, Жанель пытается обнять Каламуша еще в седле.
— Ага еще не вернулся?
Жанель выхватывает повод из рук Каламуша и, не отвечая, ведет его лошадь к конюшне. В доме она снова бросается к нему:
— Быстрей раздевайся, ты весь в инее и снегу. Сейчас чаю подам.
Каламуш внимательно смотрит на свою вторую мать. Всего лишь сутки прошли, а как резко она изменилась: обтянулись скулы, ввалились щеки. Каламуш понимает, что Коспан не вернулся, да он и не мог вернуться в такую погоду. Он смотрит на Жанель и не знает, что сказать.
Жанель суетливо заваривает чай, расстилает скатерть, приносит вареное мясо. Своими суетливыми движениями она. как будто пытается заглушить тревогу. Наконец она садится напротив и со вздохом говорит:
— Авось нашел Коспан где-нибудь убежище, не впервой ведь ему...
До Каламуша доходит, что апа за всю ночь не сомкнула глаз, и он говорит с нарочитым спокойствием, даже немного небрежно:
— Пожалуй, апа, мне не надо задерживаться. Трудновато аге одному в таком буране.
— Нет-нет, подожди! — восклицает она. — Куда же ты, родненький, один в такую жуть?
— Чего же ждать? Это не в моих привычках.
Он пружинисто встает. Встает со стоном и Жанель.
— Да ведь конь-то твой, небось, еле на ногах стоит...
Куренкаска сегодня отмахал сорок километров и действительно устал. Каламуш в нерешительности, но все же идет к выходу.
— Поезжай лучше к деду, айналайн, — говорит Жанель. — Уж дед-то что-нибудь придумает, может быть, пошлет вместе с тобой
Пожалуй, это единственно правильное решение. Каламуш выводит из стойла усталую лошадь. Жанель смотрит, как он ловко прыгает в седло, берет коня за узду, улыбается Каламушу. Вот и вымахал мальчик в настоящего джигита. Лицо еще совсем детское, а в плечах уже раздался, и рука, охватившая луку седла, — настоящая мужская рука.
— Не горюй, апа, все уладится. Если ветер не затихнет, ягнят не выгоняй, — говорит он на прощание и трогает лошадь. Каждый раз, когда он произносит слово «апа», сердце Жанель сжимается от благодарности.
После смерти Мурата многие утешали ее традиционными словами — ты еще у нас молодая, будут у тебя еще дети, подожди — вернется муж с фронта, будет у вас новенький Мурат. В глубине души и сама Жанель сохраняла эту безумную надежду, не зная, что совсем поблизости поджидает ее новый страшный удар.
Это случилось в последнюю весну войны. Женщины перетаскивали семенное зерно, когда на рабочем дворе появился грозный Жаппасбай. Некоторое время, скрестив, по обыкновению, руки на крестце, он наблюдал, как женщины по двое, взявшись за углы, перетаскивают семипудовые мешки. Лицо его постепенно темнело, и вдруг он заорал:
— Я вижу, вы тут просто баклуши бьете! Совсем от рук отбились! По две бабы на один мешок!
— Эй, замараха, поди-ка сюда! — подозвал он к себе Жанель и, когда она подошла, взвалил ей на плечи семипудовую тяжесть.
Жанель, раскорячившись, еле добралась до телеги. Вдруг страшная боль пронзила ее, будто внутри что-то лопнуло. Она только успела свалить канар в сторону и потеряла сознание.
Много времени спустя врачи сказали ей, что она никогда не сможет иметь детей.
...Каламуш скачет наискосок ветру. Жанель с любовью смотрит ему вслед. Все-таки бог послал ей еще одного сына.
Круп лошади тонет в поземке.
Вот уже четырнадцать лет, как начали чабанствовать Коспан и Жанель, и все эти четырнадцать лет ближайшими их соседями была семья старика Минайдара. Бог принес Минайдару еще троих детей старше Каламуша, да не ахти какие удачные получились эти дети. Старшая, Салиха, была почти ровесницей Жанель. Молчаливая, туповатая, она, казалось, ничем не интересовалась, кроме овец, а вот, гляди-ка ты, и ей ветром надуло ребеночка. В округе тогда много хихикали по этому поводу, и Жанель как-то, смеясь, предложила назвать младенца Олжабаем, что значит находка.
— Неуместная шутка, — одернул ее тогда Коспан. — Человек есть человек.
Второй дочери Минайдара Васихе удалось немного подучиться, и она работала осеменатором. Было ей тоже уже далеко за тридцать, а никаких женихов не предвиделось, да и какой джигит приедет в пустынную степь за черной неуклюжей невестой?
Ну, а старший сын Кадыржан, хоть и ходил в передовых чабанах, но далеко незаслуженно — это старик Минайдар передал ему свою славу, и Кадыржан стал как бы представителем семьи-бригады на разных районных и межрайонных конференциях. На трибуне-то он умел повеличаться!