Избранное в двух томах. Том второй
Шрифт:
Пыльные ступеньки ведут на третий этаж, в комнатушку, битком набитую книгами, пропахшую специфическими запахами старой слежавшейся бумаги, застоявшейся духоты. Первый марксистский писатель Бенгалии — маленький, ссохшийся темнолицый старик приветствует нас, традиционно по-индийски поднимая над головой сложенные ладони. Ему семьдесят семь. Он молчалив и застенчив. Предпочитает наблюдать.
Всматриваюсь в лицо старика и размышляю над тем, как, в сущности, немногочисленны типы человеческих лиц, как повторяются эти типы под самыми различными широтами. В этом Босу я вижу просто портретное сходство с покойным казахским народным акыном Умбетали Карибаевым. Или, может быть, где-то у самых истоков мы были
Беседа за чашкой чая, организованная для нас заместителем президента Литературной академии, выглядит внешне очень идиллически, но подспудно таит в себе кардинальные взрывчатые проблемы.
Леонид Почивалов находит обтекаемую формулировку для вопроса, висящего на языке каждого из нас.
— Какое участие принимают индийские писатели в борьбе за улучшение народного благосостояния? — спрашивает он.
Очень дипломатично. Очень вежливо. Ведь если отбросить все «политесы», то надо бы воскликнуть: «Как вы можете пить свой чай так спокойно, когда там, на улицах, бродят эти фантастические толпы бездомных и нищих? Когда годовалого, слышите, годовалого младенца учат протягивать ручонку за подаянием?»
Наш хозяин, вице-президент академии, несколько минут молчит, скрывая свое недовольство таким направлением беседы. Потом сдержанно говорит, что, конечно, для улучшения жизни народа надо сделать еще многое. Прежде всего — покончить с безработицей. Но это дело администраторов, экономистов. Литераторы же занимаются преимущественно просветительной работой, важности которой гости, конечно, не станут отрицать...
Директор здешнего музея Даас более искренен и эмоционален. Он с горечью говорит о том, как стойки пережитки кастовой психологии в умах многих индийцев. Принципиально все как будто согласны с тем, что единственный выход для Индии — в строительстве нового индустриального общества. Но психологические преграды, к несчастью, еще существуют, и далеко не все из сильных мира сего согласны допустить в свою устоявшуюся благополучную жизнь тех, кто толпится у порога.
Расстаемся мы дружественно, обмениваясь подарками. Я преподношу бенгальским писателям пластинку с записями казахских народных песен и кюев, они переедают каждому из нас книги на бенгальском языке.
А вечером — еще одна встреча. На этот раз с участниками всеиндийской конференции поэтов. На тихой красивой улице в южной части города не очень верится в жестокую реальность виденной нами нищеты. Здесь в комфортабельных особняках живут состоятельные люди.
Поднявшись на второй этаж одного из этих особняков, мы неожиданно попадаем в объятия радиожурналистов, которые требуют у меня интервью, не давая опомниться, суют под нос микрофон. Я должен отвечать на вопрос о течениях в современной советской литературе, о том, к какому течению отношу себя, должен определить свое отношение к Толстому и сказать, есть ли сейчас в моей стране последователи Толстого. Ну и, конечно, сказать, кто из индийских писателей пользуется в Советском Союзе наибольшей популярностью.
...Сатьяканта Гуха, избранный на этой конференции поэтов президентом, совсем не похож в своих ораторских приемах на индийца. Ни спокойной созерцательности, ни раздумчивых интонаций. Наоборот, патетический тон, страстная жестикуляция. И хотя говорит он о сплочении индийских поэтов, пишущих на разных языках, о дружбе с нами, но кажется, что он горячо полемизирует с кем-то. Темпераментный кавказец, да и только.
Тем более полным воплощением индийской манеры, индийского образа мышления выглядит следующий оратор, одетый в традиционную индийскую белую рубаху с невысоким стоячим воротником и белые штаны-дихоти. Внешне он толст, рыхл и неуклюж, но его пристальный взгляд искрится деятельным умом и всепонимающим снисхождением к людям. Это один из выдающихся писателей Индии —
Глубокая любовь к литературе России сквозит в каждом его слове. Он с нежностью произносит имена Толстого и Достоевского, Чехова и Бунина.
— Как ни странно, но Толстой оказал на меня большее влияние, чем Рабиндранат Тагор, — задумчиво говорит Рай, как бы беседуя с самим собой.
В этой речи мне почудилась какая-то скрытая печаль. И во взгляде, устремленном на меня в упор, какой-то невысказанный вопрос. И слова об укреплении дружбы между нашими литературами звучат у него как-то особенно, не формально, точно это не привычная формула, а сокровенное признание в братской любви и тревога — будет ли разделено это чувство.
— Не знаю, по каким причинам, но после тридцатых годов мы как-то упустили русскую литературу, — все так же задумчиво говорит Рай, обводя всех нас своими умными глазами доброго волшебника.
Интересно познакомиться и с Примендро Митро, одним из самых тонких новеллистов Индии. У него тоже типично индийский внешний облик. И худоба, и седая шевелюра, и пристальный взгляд глубоко сидящих глаз — все это роднит писателя Митро с теми стариками, которых уже столько мы видели на улицах Бенареса и Калькутты.
Митро любит советскую литературу и неприязненно говорит о тех, кого он называет «беглецами и перебежчиками».
— Но расскажите же нам о себе сами. Мы хотим слышать о ваших внутренних переменах от вас самих. Когда нет этой информации, открывается простор для недружелюбных мнений.
Я стараюсь в своем выступлении откликнуться на призыв к откровенности и рассказываю о наших творческих делах, о нашем правовом и материальном положении. Их поражает, что советский поэт может существовать на гонорары. Потом разговор переходит на некоторые казахские поэтические традиции, и это вызывает живой интерес слушателей. Производит большое впечатление и сообщение о тиражах книг индийских авторов в Советском Союзе.
Чем дальше, тем непосредственней и живей становится беседа. Сдвигаются стулья, смешиваются ряды — и вот уже нас просто обступают, и разговор идет совсем свободно и раскованно.
Небольшая черная кошка пробегает между нами только тогда, когда речь заходит о предстоящей осенью конференции писателей Афро-Азиатских стран в Дели. Особенно остро и запальчиво реагирует все тот же темпераментный оратор — президент Гуха. Он выкладывает полный набор хорошо известных мотивов:
— Наша организация не вмешивается в региональные конференции. Мы не хотим ссориться с писателями других направлений. Это ведет только к новому расслоению мира... И зачем писателям вмешиваться в политику?
Каждый раз, когда я слышу нечто подобное, меня охватывает прежде всего изумление. Какая странная логика ведет этих умных и добрых людей к таким рассуждениям? Неужели непонятно, что то сражение за подлинную свободу человеческого духа, которое ведет литература, немыслимо вне политики. А уж Индия-то как раз самое неподходящее место для уединения в башню из слоновой кости. Как бы ни высока была эта башня, до нее все же донесутся стоны нищих бездомных толп.
Мы горячо доказываем нашим индийским собратьям, что предстоящая конференция в Дели вовсе не «орудие определенной идеологии», а наоборот, самое широкое представительное собрание, в котором будут участвовать писатели самых различных течений и направлений. Мы напоминаем, что подобные совещания проводились и раньше и что в них участвовали такие, например, писатели, как Хемингуэй. Мы стараемся убедить наших хозяев, что задача конференции в Дели именно в том и состоит, чтобы сблизить писателей различных стран, преодолеть то, что их разделяет, поспорить о наболевших вопросах на самой свободной основе.