Избранное в двух томах
Шрифт:
Но бои на Халхин-Голе развернулись жестокие. Чтобы нейтрализовать боевой
опыт, имевшийся у врага, пришлось многому учиться. Учиться в ходе боев, а
значит, ценой обиль-
470
но пролитой крови. Не такой уж малой оказалась эта «малая», как ее иногда
называли впоследствии, война. Даже после Великой Отечественной участники
боев на Халхин-Голе часто вспоминали об этом сражении.
Все это сейчас хорошо известно, и я напоминаю о событиях на Халхин-Голе
только
были произвести на Симонова — молодого, не достигшего еще полных двадцати
четырех лет человека, впервые столкнувшегося с войной лицом к лицу.
Впечатление было, действительно, сильное. И Симонов его не скрывал. Он
увидел, что война — это не литавры и фанфары, а прежде всего кровь и пот. He-просыхающий пот и большая кровь. Мне кажется, что именно тогда
сформировалось в нем стойкое неприятие шапкозакидательского течения в
литературе и искусстве, представленного фильмами типа «Если завтра война» и
книгами типа «Первый удар», — неприятие, о котором он никогда не упускал
случая напомнить.
Но — немаловажная подробность — война на Халхин-Голе на многое
раскрыла Симонову глаза, поразила, даже потрясла его, однако ни в малой
степени не повергла в панику. Поняв правду о войне, он счел своим писательским
и гражданским долгом не ужасаться, не воздевать руки к небу, а внедрять всеми
силами эту правду в сознание людей, что в те времена было не так-то легко —
концепция «малой кровью, единым ударом, на чужой территории» насаждалась
активно и целеустремленно. (Кстати, такую же, как и Симонов, позицию занял, вернувшись с финской войны, Алексей Сурков. «.. Враз не прорваться к победе
— вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война» — эти строки Суркова
Симонов вспоминал не раз.)
В довоенные годы Симонов писал, как известно, только стихи. В прозе он
обратился к Халхин-Голу лишь много лет спустя в романе «Товарищи по
оружию». Еще через некоторое время он к этому своему произведению несколько
охладел, подчеркнуто отделил его от трилогии «Живые и мертвые», хотя и по
хронологии событий, и по переходящим персонажам «Товарищи по оружию» эту
трилогию предваряют.
Много лет спустя мы с Симоновым ехали из Подмосковного города
Жуковского, где проходил его твор-
471
ческий вечер (к этому вечеру я еще вернусь), в ходе которого, отвечая на записки, он высказал, скажем так, очень сдержанное отношение к «Товарищам по
оружию». И вот по дороге домой, в машине, я спросил о причине подобного
отношения. Ответ был такой:
— Там много лишнего.
Нет смысла вдаваться в бесплодные сейчас рассуждения
такой самооценки (мне, например, казалось, что если уж упрекать за что-то
автора «Товарищей по оружию», то скорее не за то, что в повести есть, а, напротив, за то, чего — а именно отражения событий и общественной атмосферы
нашей страны в те годы — в ней не хватало), могу засвидетельствовать одно: во
всем, что касалось войны как таковой, ее реального, не «романтизированного»
облика, переживаний человека в бою, роман написан с позиций именно тех
воззрений, которые сформировались в сознании Симонова тогда, в 39-м году, после Халхин-Гола.
* * *
И вот снова случайная встреча — уже в разгар Отечественной войны. И
снова откровенный, доверительный разговор. Симонов здорово умел именно так
— откровенно и доверительно — разговаривать с людьми. Я тогда только что
вышел из госпиталя, а Симонов оказался ненадолго в Москве — чтобы
«отписаться» между двумя фронтовыми командировками.
Слышавший от кого-то о моих, естественно, сменявших друг друга удачах и
неудачах на войне, Симонов высказался в том смысле, что, мол, изрядно мне
досталось. Я тоже был наслышан о том, как он ходил в боевой поход на
подводной лодке, высаживался с североморскими десантниками в тылу
противника, хорошо ознакомился с автоматным, пулеметным, минометным, артиллерийским — не знаю уж, какие бывают еще — огнем, от какового немало
поотлеживался в придорожных кюветах, а то и просто на сырой земле. Поэтому в
ответ на его слова сказал, что он тоже, насколько я понимаю, хлебнул на войне
лиха полной мерой.
Начавшийся в тонах полушутливых (я не раз замечал, что люди, особенно
молодые, часто говорят об опасностях — прошедших или будущих, — не
демонстрируя своего чересчур серьезного отношения к ним), 472
разговор быстро приобрел другую окраску. Симонов, согнав улыбку с лица, высказал убеждение, что корреспонденту на войне достается, конечно, меньше, чем летчику, но что самая трудная доля — у солдата: пехотинца, артиллериста, сапера. .
Я вспомнил эти его очень серьезно, даже с каким-то нажимом произнесенные
слова три десятка лет спустя, когда увидел сделанные по его инициативе, по его
сценариям и при его прямом участии, уже в последние годы жизни, фильмы о
солдатах. В них он постарался воздать должное тем, к кому война обернулась
самой трудной своей стороной.
И мне кажется это очень характерным для Симонова — придя в какой-то
момент к правильной, справедливой, общественно значимой мысли, рано или