Избранное в двух томах
Шрифт:
«Звезды» — очень любил (как люблю и по сей день). И мне по общеизвестной
читательской наивности казалось, что автор таких книг сам обязан быть
немножко Травкиным или Лубенцовым, или, во всяком случае, чем-то похожим
на них. В то же время случайные контакты с одним-двумя литераторами, по
своему человеческому облику очень мало похожими на созданные ими
персонажи, неожиданно оставили у меня некие саднящие зарубки в душе. Говорю
«неожиданно», так как,
отличаюсь. Но вот тут почему-то оказался чувствителен. А столкнуться с
подобного рода «ножницами» между героями Казакевича и его собственной
личностью мне особенно не хотелось — очень уж много света излуча-480
ли эти герои. Хотя, конечно, в таком более или менее связном виде я свои
опасения осознал и сформулировал для себя позднее.
Забегая несколько вперед, хочу сказать, что, узнав Казакевича, я увидел, насколько он оказался (по крайней мере, в моих глазах) одновременно похож и не
похож на своих героев. Похож своей человечностью, органичной
демократичностью (чувства превосходства над так называемыми «простыми
людьми» в нем не было ни на копейку), развитым чувством долга. Не похож
ироничностью ума, прорывающимся иногда скепсисом, а иногда даже душевной
усталостью, ну и, конечно, несравненно большим калибром мышления. Условно
— тут иначе, как условно, не скажешь — я бы уподобил Казакевича
повзрослевшему, набравшемуся всякого, в том числе и горького, жизненного
опыта, много поучившемуся и почитавшему, несколько приуставшему от жизни
Лубенцову. Но, повторяю, это, конечно, лишь очень условно...
Итак, познакомились мы в конце 50-х годов. И как-то сразу возникла у меня
глубокая симпатия к этому человеку. Многое в нем было непохоже на
профессионального литератора, да и вообще на «чистого» гуманитария. Не
помню, чтобы он спрашивал о чем бы то ни было просто так—«для разговора».
Об авиации расспрашивал меня так, что я, проработавший в пей всю жизнь, не
всегда мог, что называется, с ходу ответить на его вопросы. Он легко переходил с
деталей (тут он бывал иногда до въедливости дотошен, но и я лицом в грязь, в
общем, не ударял) на такие широкие обобщения, о которых я раньше и не
задумывался, Однажды, помню, поразил меня вопросом о том, как, по моему
мнению, влияет летная профессия на личные нравственные свойства человека.
Сейчас очень близкая к этому тема — о профессиональном и нравственном
облике ученого — часто обсуждается в печати, но в те годы сама постановка
вопроса о существовании подобной связи была, по крайней мере для меня, в
новинку.. Или — в разговоре
пейзаж нашей средней полосы элементы созданного человеком — автомашины
на шоссе, линии электропередачи и т. д., Казакевич вдруг спросил меня, как я
считаю: самолет в небе украшает или портит его? Имея в виду, конечно, не
только самолет и не только небо..
481
Эрудиция у него была не просто обширная, как бывает иногда у людей
эрудиция этакого, я бы сказал, «складского» характера: знает человек про очень
многое, лежат эти знания у него в голове, как на складе, а если нужно, он вынет
любую «единицу хранения», покажет ее восхищенному собеседнику и спрячет
обратно. Нет, у Эммануила Генриховича эрудиция была совсем другого толка —
факты не лежали у него тихо и мирно в памяти, а как бы находились в
непрерывной переработке, сталкивались между собой и с другими, вновь
поступающими, и в таком горячем, бурлящем виде (хотя и в весьма сдержанной
«упаковке» — тихий голос, неторопливая речь) выплескивались на собеседника.
Я предполагаю, что вряд ли были ему чужды и так называемые
«узкоцеховые» литературные интересы: кто что о ком сказал, кого похвалили, кого обругали, что пропустили, что зарубили и так далее. Предполагаю так
потому, что не было в Казакевиче черт снобизма (типа «Я выше этого.. ») и
интересовался он всем, происходящим вокруг него, а в кругах литературных —
особенно. Но, конечно, в этой области я для него был, что называется, не
собеседник. . Зато не раз имел возможность убедиться, как много он знал, и сколь
многим интересовался в других областях! Был, в частности, большим знатоком
истории второй мировой войны — и, опять-таки, не только в том, что касалось
фактов (хотя и по части фактов удивлял своей эрудицией и памятью), но и в
освещении, понимании, толковании этих фактов.
Так, однажды он вдруг заговорил о взаимовлиянии боевых событий на
разных фронтах — особенно о влиянии событий на нашем, советско-германском
фронте на ход войны на Западе. Позднее эта тема обрела вторую молодость под
влиянием стремления некоторых ученых-историков постфактум
«подкорректировать» факты. А тогда в ходе разговора я высказался в том смысле, что не очень понимаю решение нашего командования срочно прийти на помощь
союзникам, столкнувшимся в последнюю военную зиму с мощным
контрнаступлением немцев в Арденнах. «Верность союзническому долгу» (так
официально мотивировалось это решение) я воспринимал как аргумент