Избранное. Из гулаговского архива
Шрифт:
Разговоры, имевшие контрреволюционный характер, я действительно вела, но вела их в узком кругу, в порядке обмена мнениями, но не с целью агитации.
В этом я сейчас глубоко раскаиваюсь. Этими разговорами я не думала принести какой-либо вред пролетарскому государству.
По профессии я — журналистка, но в последние годы не смогла работать по специальности, мне приходилось заниматься канцелярским трудом, и часто, благодаря своей непрактичности и неумению устраиваться, я оставалась без работы. У меня очень неважное здоровье — бронхиальный туберкулез с постоянно повышенной температурой, малокровие и слабость сердечной деятельности. В силу моего болезненного состояния и моей полной беспомощности в практической жизни наказание в виде ссылки, например, будет для меня медленной смертью. Прошу подвергнуть меня
На следующий день Анна Александровна пожелала объяснить свои взгляды по поводу выдвинутого против нее обвинения и следователю Глаголеву, к которому, судя по всему, она относилась доверительно, ибо в ходе следствия он всегда старался удовлетворить ее просьбы, касалось ли это предоставления нужных для чтения книг или улучшения рациона питания из-за случавшихся ухудшений состояния здоровья. Из этого письма к Глаголеву видно, что ее обращение к наркому было сознательным избранием собственной участи: «В последнее время овладевшая мной нервная депрессия мешает мне сосредоточиться в мыслях, поэтому вчера я не смогла сделать кое-каких пояснений по моему делу. Если не поздно, сделаю это сейчас.
Сочувствие троцкизму было порождено тяжелыми обстоятельствами моей жизни в последние годы. Жить мне было трудно, и внутренняя борьба была большая. Я не знала, куда пойти. По существу, и троцкистские настроения были крайне неоформлены и непостоянны. И, может быть, это усугубляет мою вину. Непродуманные до конца, бесформенные и неправильные выводы я сообщила другим людям, хотя бы и моим друзьям.
Тяжко осложняют мою вину террористические высказывания. Здесь одно могу сказать: эти высказывания — плод минутного настроения, преступного легкомыслия, но не являются моим сознательным убеждением.
Я горько раскаиваюсь, но раскаяние сейчас дешево стоит. Его нужно доказать. Смогу ли я сделать это? Не знаю. Кое-что у меня было, какая-то возможность работать имелась. Я сама погубила все.
Начинать новую жизнь в новых — более тяжелых — условиях мне не по силам. Сейчас я чувствую себя непригодной ни к жизни, ни к работе. Наиболее легким и милостивым наказанием для меня будет то, о каком я прошу в заявлении на имя наркома».
Письмо Барковой дошло до наркома. 9 марта 1935 г. Ягода на препроводительном к нему рапорте собственноручно начертал: «Молчанову (в то время начальнику секретно-политического отдела главного управления госбезопасности НКВД. — В. П.). Не засылайте далеко», — определив этой краткой резолюцией судьбу поэтессы. 26 марта 1935 г. дело в отношении Анны Александровны Барковой было рассмотрено Особым совещанием при НКВД СССР, которое постановило: «За контрреволюционную деятельность — заключить в исправтрудлагерь сроком на шесть лет». Уже через три дня последовало указание «с первым отходящим этапом направить в распоряжение Управления Карлага НКВД г. Караганда». Видимо, Казахстан был тогда одним из тех мест, которые считались не очень далекими; именно там Анна Баркова провела первые пять лет заключения.
В завершение обзора первого следственного дела А. А. Барковой следует сказать о том, что в протоколе обыска, произведенного во время ее ареста, отмечено: «…взяты для доставления в НКВД напечатанная на машинке драма в 4-х действиях „Пятнадцать долларов и 300 рублей“ на 95 страницах, разные стихотворения и переписка…» К великому сожалению, ничего из рукописей Барковой, кроме упоминавшегося блокнота, при деле не оказалось, ибо в то время уже вводилась практика уничтожения по завершении дела всего того изъятого при арестах, что, по мнению оперработников или следователя, не имело значения для обвинительной части и не являлось вещественным ее доказательством. Косвенные данные позволяют судить, что в числе уничтоженного были и письма гимназической учительницы Барковой — Веры Леонидовны Колегаевой.
После освобождения из Карагандинского лагеря, а затем кратковременного проживания в Таганроге А. А. Баркова предпринимала попытки обосноваться в Москве, но они оказались безуспешными, и с осени 1940 г.
Документы свидетельствуют, что пребывание ее там было несладким. Только в первые военные дни Анна Александровна смогла устроиться в школу (номер, кстати, у той и то оказался тринадцатым), на должность уборщицы. Проработала там до осени 42-го и потом перебивалась кое-как благодаря помощи своих московских знакомых. Далее было двухлетнее бухгалтерство в КОГИЗе, а в 1946–1947 гг. — работа ночным сторожем в «Облсельхозстрое».
Нельзя не упомянуть о том, что сразу после изгнания из Калуги немецких захватчиков Баркова задерживалась органами МГБ, видимо, осуществлявшими фильтрационную «проческу», и в течение нескольких дней проверялась как подозревавшаяся в пособничестве оккупантам. В ходе проверки ничего подтверждающего это найдено не было.
Весь калужский период, как показывают материалы второго следственного дела, был у Барковой временем одержимого чтения: западная и русская классика, «толстые» литературные журналы, мемуары, бюллетени Московской патриархии, материалы о проходившем в те времена Нюрнбергском процессе. Рождались планы работы над историческим романом в «макиавеллевском» духе. О ее внутреннем состоянии узнаем из дневника: «…живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства».
Не удалось сохраниться — 27 ноября 1947 г. Баркова была арестована.
На допросе 1 декабря ей задавались вопросы, касающиеся предыдущего ареста. Сразу же после ее рассказа о сути предъявлявшегося тогда обвинения последовал вопрос-утверждение следователя, действительно ли арестованная, будучи враждебно настроенной против существующего в Советском Союзе строя, до самого последнего времени проводила активную антисоветскую работу. На это последовал ответ Барковой: «Я признаю себя виновной в том, что, будучи антисоветски настроенной, я свою озлобленность против существующего в СССР строя фиксировала в заведенном мной дневнике, который изъят у меня при аресте. Однако утверждаю, что свои антисоветские взгляды я среди своего окружения не распространяла». Реакция следователя на такое заявление отражена в протоколе: «Вы говорите неправду, и мы Вас будем изобличать на следствии».
Эти изобличения по сути свелись к показаниям квартирохозяйки, ее дочери и одной их знакомой; из них следствие заключило, что Баркова не скрывала в разговорах своего враждебного отношения к социалистическому строю, клеветала на советскую действительность, нелестно отзывалась о Сталине, говорила об отсутствии в СССР свободы слова.
Сейчас это выглядит как нелепость, а в то время записей в изъятых при обыске дневниках, показаний трех свидетелей, подтверждения их показаний самой обвиняемой да приложенной справки о прежней судимости хватило для предъявления Барковой обвинения по ст. 58–10 части I УК РСФСР. По этой статье 16 февраля 1948 года Анна Александровна и была осуждена Калужским областным судом на 10 лет лишения свободы с отбыванием в ИТЛ и поражением в правах на 5 лет после отбытия наказания.
Направленная в Верховный суд РСФСР кассационная жалоба, в которой Баркова достаточно убедительно показывала несостоятельность свидетельских показаний, искажавших ее высказывания, осталась без удовлетворения. Для отмены решения «смехотворного суда», каковым впоследствии Баркова назвала свой калужский процесс в одном из стихотворений, оснований найдено не было. На сей раз ее лагерным прибежищем стала Инта.
В январе 1955 г. заключенная А. А. Баркова обращается в Прокуратуру РСФСР с заявлением о пересмотре ее дела, в котором оперировала довольно убедительными аргументами, доказывающими несостоятельность ее осуждения, неправедность действий следствия и суда. Однако Калужская областная прокуратура, куда было переслано для рассмотрения это заявление, предложила комиссии по пересмотру дел на лиц, осужденных и отбывающих наказание за контрреволюционные преступления, отказать Барковой в пересмотре приговора. Эта нелепость все-таки была исправлена в декабре 1955 г. Президиумом Верховного суда РСФСР по инициативе-протесту в порядке надзора Прокурора РСФСР: приговор Калужского областного суда в отношении Барковой был изменен, наказание снижено до фактически отбытого с отменой поражения в правах, и в самом начале 1956 года писательница была освобождена из-под стражи со снятием судимости.