Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Я и не выдумываю, — в том же тоне отвечала старая женщина. — Что я, не вижу, что ли, какой стал Роман? Даже по письмам. Он, как волк, ищет свою судьбу. В одиночку. Где получше. Мы с отцом не искали легкой жизни, нам краснеть было не за что. Я — мать! Мне было жалко его незадачливого детства, но я не хочу, чтобы вы его теперь подкармливали. Чтобы он ждал, пока вы окончите курс ученья, пока вы решите, куда вам хочется ехать.
— Хорошо, хорошо, — соглашалась Аня. Лицо ее горело, а она еще терла в беспамятстве варежками
Она твердила так не потому, что хотя бы в одном слове материнской ревности была правда, а потому, что все, что слышала она сейчас о настоящей жизни, уже давно копилось в ней самой и требовало выхода.
— Что сделали вы с моим лопоухим мальчиком? — с печалью и гневом говорила мать Романа. — Он был сильный. Никогда не просил о помощи.
На снегу, маленькая, в серых валенках, закутанная в черный платок, она действительно была похожа на иззябшего важного грача. Что-то надломилось в ней в эту минуту, — может быть, продрогла. Сказала примирительно, с глубокой горечью:
— Впрочем, я только так говорю, из гордости, будто он сильный. Ведь убежал от меня. Испугался встречи.
— Как убежал? — в ужасе переспросила Аня.
— Так. Взял лыжи и уехал. Мне Витя объяснил: «Вот его полушубок, а лыж нету. А только что были. Значит, ушел». Не подготовлен к разговору. Разве можно убежать от жизни? От самого себя?
Только сейчас Аня почувствовала, как оскорбительно для старой женщины, вырастившей сына, приехать к нему и быть одной, — нет, хуже: с незнакомой девчонкой, отобравшей у нее сына и еще прибежавшей за наперстком.
Аня заторопилась к автобусу.
— Прощайте. Идите скорей домой, вы же больны, — сказала она. — Я пришлю его. Я знаю, где он.
С трудом она открыла забухшую, обитую войлоком дверь дачи и услышала музыку электроды. Федька и Саша, ошалелые от занятий, сидели, сложив на столе, среди книг, под углом, точно поленницу, свои четыре ноги в валенках. Ясно было, что у них перекур. Роман лежал на кровати и не поднял головы.
Появление Ани вслед за Романом развеселило ребят.
— Анька, ты?!
— Весна на дворе, лыжники скаженные! Куда вас принесло?
— Вы занимайтесь, я вам не буду мешать, — сказала Аня, бросая шубу на спинку кровати.
— Нет, ты послушай нашу любимую!
Они включили электроду, и снова закружилась пластинка. «За окнами шумит метель роями белых пчел…» — пел хриплый голос.
— Выдернул чайник, включил музыку — просто!
— Если бы не электрола, а патефон — рукой крутить, мы бы отвыкли от музыки. Верно, Саша?
Они были рады Ане, топтались вокруг нее, и все благоустройство их размеренной жизни, заполненной сотнями страниц конспектов, сейчас выражалось в бессвязных восклицаниях. Посторонний человек мог бы подумать, что они разленились тут, на актрисиной даче.
— А мы, Аня, с мальчишками познакомились.
— А сейчас — с рабочими, которые лед колют на реке.
— С запашонным…
И оба стали хохотать, припомнив что-то, видимо, очень забавное.
— Уже и по фамилии знаете? — поддержала разговор Аня.
— А это не фамилия! — возразил Федька. — Мы его спрашиваем в воскресенье: «Есть водка?» — «Не держим», — говорит. «Эх, говорим, запасец бы надо иметь. Запасец…» А он посмотрел с усмешечкой; видно, задели его за живое, глаза хитрые. «А может, я уже запашонный…» Слышишь? Запашонный!
И снова ликовали Федька и Саша, припоминая все истории с этим бородачом, что две недели возит лед мимо дачи.
Роман лежал неподвижно, и было ясно, что он не принес землякам никакого оживления в их трудовую жизнь, и они встряхнулись по-настоящему лишь с появлением Ани.
Федька подкрался к Роману и заглянул в глаза.
— Что это у тебя выражение лица, будто одеколоном тебя освежают?
— Иди ты знаешь куда…
Аня быстро подошла к Роману и потянула его за руку.
— Пойдем на минутку.
Она молча прошла впереди Романа в холодные комнаты, и когда открыла дверь, из темноты стремительно бросилась ей под ноги Дымка, с шумом ворвалась в тепло жилья.
В холодных комнатах не было электрического света. Здесь Федька и Саша подвешивали на стене, повыше, от мышей, запас провизии. Вдоль стен чего только не было: велосипедная рама, рыбацкая верша, маленькая фисгармония, заваленная книгами. В куче луковиц зашуршали мыши.
— Что же ты? — спросила Аня, задыхаясь от спазм, стеснивших горло.
Но, видно, Роман был не тот, что утром, — прошла необходимость обманывать себя, — и он ответил:
— Ничего. Я отдыхаю.
— Что я, не вижу, что ты мечешься, а не отдыхаешь?
— Я мечусь потому, что отдыхаю, — упрямо повторил Роман. — Вот уже много лет стараюсь отдыхать.
Никогда, в минуты самых мучительных сомнений, Аня не могла себе представить, что он так слаб. Она сдержалась и сказала:
— Езжай скорей. Мама больна… Стыдно!
Теперь она понимала, чего испугался Роман: его прогнал из Москвы страх, что мать сразу лишит его веры в себя. Но этой веры все равно не было: разве может окрылить бегство?
— Она не обидела тебя? — вяло спросил Роман.
Привыкнув к темноте, она различала его лицо, злую улыбку.
— Мне бы хотелось, — сказал он каменным голосом, — чтобы тебя сильно обидели. Тогда бы я мог за тебя заступиться. Я никогда за тебя не заступался, никто тебя не обижает.
— Ты меня обижаешь, — сказала Аня. — Езжай скорей, — упрямо повторила она.
— С тобой?
— Нет, нет! — испугалась Аня. — Я тут останусь.
— Если бы ты знала, как не хочется!
— Жидкий ты на расправу, Роман.