Избранное

Носсак Ганс Эрих

Как разыграл он эту сцену в действительности, можно сообщить уже сейчас. Д'Артез описал ее потом своему другу.

— Так вот, встретила меня экономка, ветхая старушонка в парике, но бойкая на язык. Даже мать побаивалась ее, а это что-нибудь да значит. Так вот, госпожа Шорн изобразила, как и подобает, на лице огорчение и сочувствие и повела меня в гостиную, где установлен был гроб. Конечно же, там стоял запах цветов и венков. Не забыты были и пальмы, и канделябры со свечами — словом, за расходами не постояли. Разумеется, госпожа Шорн оставила меня одного. Сам понимаешь, дабы сын сказал матери последнее прости. Все это она разыграла безупречно, с большим тактом. Но тут на стене, в просвете меж кадок с лаврами или что уж там было, я обнаружил небольшую картину, показавшуюся мне знакомой. Зачем оставили этот просвет? Случайно? Микрофона за картиной я не нашел, видимо, его сочли ненужным. Осторожности ради я это проверил, чтобы избежать возможных неприятностей. Картина была мне знакома еще по Дрездену, но я никогда о ней не вспоминал. Она и там висела в гостиной. Когда у нас бывали гости, я, в то время еще ребенок, умирал со скуки и от нечего

делать ее разглядывал. Небольшое полотно, морской пейзаж. Темный силуэт трехмачтового судна на фоне кораллово-желтого вечернего неба. Мирный пейзаж, но чуть мрачноватый. Тяжелая золотая рама, в два, пожалуй, раза больше самой картины, а внизу медная дощечка, как в музее. Мельбю, датский художник прошлого века. Можешь при случае заглянуть в справочник у себя в библиотеке, если захочешь. Кажется, имя его Антон. Не исключено, что картина тем временем опять приобрела ценность. Во всяком случае, они притащили ее сюда из Дрездена. Для меня само собой разумелось, что она здесь висит и я могу разглядывать ее, как бывало ребенком. Но тут я услышал, что к дому подъехала машина и кто-то довольно бесцеремонно захлопнул дверцу. Этот кто-то, верно, очень спешил, поэтому я быстро отошел от картины. Ведь стоит кому-нибудь увидеть меня перед ней, и он непременно решит, что я придаю ей большое значение и хотел бы заполучить ее в наследство. В этих делах необходима сугубая осторожность. Конечно же, ценность картины тотчас несообразно подскочила бы. Поэтому я вышел в холл. Госпожа Шорн уже отворила входную дверь, в дом ворвалась моя сестрица Лотта и с воплем: «Ах, это ужасно!» бросилась мне в объятия. Сцена, поистине достойная восхищения, даже госпожа Шорн была ублаготворена. Жаль, не оказалось под рукой киноаппарата, такую сцену стоило бы отснять. Сестрица с пунцовыми пятнами на щеках и зареванными глазами. У меня плечо промокло до нитки. Она бессильно повисла в моих объятиях, и мне пришлось изрядно поднапрячься, чтобы ее удержать, она ведь дама весьма корпулентная, а голос у нее срывался от горя. Как ей это удавалось? Она приехала из Базеля и в пути провела часа четыре, если не все пять: муж ее, директор банка, водитель не из торопливых. Но нельзя же четыре, а то и пять часов кряду реветь, это же свыше сил человеческих. Да тут еще и за дорогой следить приходится, сестрица моя имеет обыкновение беспрестанно соваться к водителю с советами. Как же ей удалось точь-в-точь в нужную минуту, подъезжая к дому скорби, пустить слезу и разреветься? Чудеса, да и только! А вслед за ней по ступенькам из палисадника поднимался и господин директор швейцарского банка с двумя дорожными сумками. Он слегка запыхался, но в общем и целом вид являл степенный и надежный. А на лице, конечно же, глубочайшее соболезнование, как оно и положено.

Такова эта сцена в передаче Ламбера. Была и другая сцена, о которой протоколисту рассказала Эдит Наземан. Она самолично при ней присутствовала. Речь шла о встрече членов семьи с бадкёнигштейнским пастором, которому сообщались даты и характерные эпизоды из жизни усопшей, дабы он включил их в свою надгробную проповедь.

— Тетя Лотта была невозможна, — рассказывала Эдит Наземан. — То и дело ударялась в слезы, а как-то даже выскочила из комнаты с криком: «Нет, я этого не вынесу!» Муж кинулся за ней следом и заставил ее вернуться.

Надо думать, Эдит Наземан не слишком будет довольна, что ее замечание зафиксировано здесь в письменном виде. А потому протоколист считает долгом особо подчеркнуть, что Эдит не собиралась ни чернить своих родственников, с которыми ее едва ли связывали какие-либо отношения, ни сплетничать о них. Заговорила же она об этом эпизоде лишь потому, что протоколист ее спросил, и особенно потому, что ее удивил отец, который сидел там же, но, глядя на истерические взрывы сестры, и бровью не повел и даже как будто одобрял их. Дочери он только сказал:

— Актерской выучки нет, вот меры и не знает.

Затруднение господина Глачке заключалось, таким образом, в том, что перед ним сидел не какой-то подозрительный субъект, из которого ему, опытному следователю, надлежало выудить побольше сведений, а широкоизвестный образованный человек, в чьей жизни ничего не изменишь и ничего сомнительного не раскопаешь. Дело еще усложнялось в высшей степени туманным прошлым д'Артеза. Для поколения, к которому он принадлежал, это не было чем-то исключительным уже из-за тех исторических событий, какие выпали на его долю; у д'Артеза, однако, все осложнялось тем, что он уже однажды вызывал подозрения, да, сразу после войны, что явствовало из документов. Причем не у немецкой стороны, а у американской тайной полиции в Берлине. Обстоятельство, побудившее ее в конце пятидесятых годов начать расследование и даже произвести обыск у д'Артеза, так и осталось неизвестным. Американские власти не уведомили о своих действиях соответствующие немецкие инстанции, как было принято, поскольку им зачастую требовалась поддержка немецких властей. Судя по этому, можно с уверенностью сказать, что подозрения не были связаны с Восточным Берлином или тому подобными актуальными в ту пору вопросами — в таком случае непременно поставили бы в известность немецкую службу безопасности. Дело, стало быть, касалось единственно американцев, и они держали его в тайне даже от властей дружественных стран. Впрочем, сам д'Артез во время обыска находился не в Берлине, а в Париже, где был занят на съемках для французского телевидения.

Тем не менее еще и теперь, по прошествии стольких лет, сохранялся доклад о результатах тогдашнего обыска, фотокопия его имелась и во франкфуртских инстанциях. Доклад был не слишком пространный и написан по-английски. Господин Глачке досконально его изучил и даже передал для прочтения протоколисту, а затем спросил:

— Что вы об этом думаете? Ничего не бросилось в глаза?

Естественно, что ко всякому, у кого однажды производился обыск, относятся с предубеждением, и если

обыск не дал результатов, то скорее склонны объявить подозреваемого продувной бестией, чем поверить в его невиновность. В докладе и правда кое-что бросалось в глаза. Несмотря на канцелярский язык, каким принято составлять подобные документы, ощущалось, что квартира д'Артеза произвела на писавшего сильнейшее впечатление. Казалось, она невольно укрепила его подозрения; то же самое ощутил и господин Глачке, изучив документ.

Квартира д'Артеза находилась на Карлсруэрштрассе. Д'Артез снимал там и снимает по сию пору — две меблированные комнаты. Хозяйка квартиры, госпожа фон Коннсдорф, дама преклонного возраста, глубоко почитала своего долголетнего жильца, он, по-видимому, был для нее воплощением человека старого доброго времени. Не было случая, чтобы он не поинтересовался ее самочувствием и не посидел у нее вечером четверть часика, что стало чуть ли не ритуалом.

— Понять не могу, для чего это папе, — говорила Эдит Наземан протоколисту, — ему же с ней до ужаса скучно. Мне, когда я навещала папу в Берлине, тоже приходилось пить чай у старой дамы. Она тут же извлекала откуда-то альбом в толстенном кожаном переплете и показывала нам старые фотографии какого-то поместья не то в Померании, не то в Западной Пруссии, где она росла. Папа притворялся, будто они его очень занимают, хотя, надо думать, он все эти фотографии тысячу раз видел. Он интересовался даже тканями, из каких сшиты платья девиц, изображенных на карточках, и лентами в их волосах. И старая дама принималась до тонкости-все описывать. Таких материй теперь и не увидишь, дитя мое, растолковывала она мне. Я до смерти боюсь, что у нее в каком-нибудь ящике или ларе еще хранятся заветные лоскутки и что она пошлет свою дряхлую служанку на чердак разыскать эту рухлядь. Мари, судя по произношению, родом из той же деревни, что и хозяйка, но несносная, представьте, брюзга. Если хозяйка спрашивает: «Мари, а помнишь?..» — та резко обрывает ее: «Да что уж там… все осталось у русских». На беду у госпожи Коннсдорф не один альбом, и она не ленится показывать все подряд. Старая дама в былое время интересовалась искусством или людьми искусства, которых принимала у себя: женщины с затейливыми прическами, мужчины в высоких воротничках. Сплошь знаменитости, их имен ни одна душа теперь не помнит. Поэты, художники, артисты, и, разумеется, все фотографии снабжены автографами: «Моей незабвенной и глубокочтимой Эллен». И подпись, разобрать которую невозможно. Мне это всякий раз приходит на память, когда в ресторанном меню я читаю: «Груша Эллен». Папа, держа в руках такую фотографию, делал вид, будто со всеми этими людьми был хорошо знаком. Но как-то Мари, разливая чай и заглянув ему через плечо, когда он рассматривал фотографию полногрудой дамы, презрительно фыркнула. У нее, у этой, был роман с тем-то и тем-то, заметила она. Старая дама бросила на меня испуганный взгляд и коснулась пальцами моей руки. То была великая любовь, дитя мое. В наши дни такого чувства и не встретишь, вздохнула она.

К д'Артезу все это имело отношение лишь постольку, поскольку его вполне устраивала эта квартира и заведенный в ней порядок, и ему в голову не приходило менять ее. Хотя Берлин и был разрушен бомбежками, но многие дома на Карлсруэрштрассе уцелели, однако по недостатку средств почти не подновлялись. В таких столицах, как Париж и Лондон, не разрушенных бомбежками, старомодная архитектура представляет лицо города, ее воспринимаешь как нечто само собой разумеющееся. У нас же все сохранившееся производит впечатление нарочитости. Каждый раз, попадая на такие улицы, чувствуешь себя не в своей тарелке. Тягостное ощущение усиливается, когда внутри этих домов наталкиваешься на бездумную модернизацию, на современные светильники, не подходящие к помпезным лестницам, или центральное отопление, проведенное вместо колоссальных изразцовых печей, которые, несомненно, когда-то здесь стояли.

Д'Артез въехал в эту квартиру уже в конце лета 1945 года, то есть тотчас же после освобождения из концентрационного лагеря и недолгого пребывания в клинике. Возможно даже, что квартиру ему предоставили как жертве нацизма, о чем говорила соответствующая пометка. Д'Артез поселился в парадных покоях бывшей восьмикомнатной квартиры, занимавшей целый этаж, то есть в комнатах, служивших гостиной и будуаром. В докладе об обыске значилось: «Жилая комната размером примерно 9x5 м. Высота более 3 м, лепной потолок. Три высоких окна, дверь, выходящая на узкий балкон. Салонная мебель в стиле Людовика XV, бледно-розовый потертый ковер в том же стиле. Большая люстра с хрустальными подвесками. Картины Дефреггера, Каульбаха, Тома и пр.» Откуда американский агент, составлявший доклад, имел понятие о стилях, объяснить трудно. Должно быть, это был эмигрант, привлеченный для этой цели за знание немецкого.

Протоколисту удалось представить себе эту комнату только по иллюстрации, помещенной в монографии, уже неоднократно упоминавшейся. Изысканное, надо сказать, было фото, поскольку оно изображало только высокое — от пола и едва ли не до потолка — узкое зеркало, окаймленное рамой в стиле барокко. В нем как отражение виден был д'Артез в своем обычном строгом костюме, он завязывает галстук, и позади него один-два предмета из описанной выше мебели. Зеркало, может статься, и в самом деле старинное — по всей его поверхности расплылись туманные черные пятна, а в одном углу стекло даже дало трещину. Все это придавало фотографии очарование неопределенности и усиливало впечатление от размеров комнаты.

Но об этой комнате имелись также отзывы Ламбера и Эдит Наземан. Ламбер, правда, только плечами пожал:

— Ну и что? Не все ли равно, какая у человека комната?

Зато Эдит Наземан не пожалела сил, защищая отца.

— Да не желает он владеть никакой собственностью, — заявила она. Большая комната и это зеркало понадобились папе, чтобы репетировать свои пантомимы. Я, во всяком случае, так полагаю, хотя сама при этом не присутствовала и от вопросов воздержалась. Разумеется, ему нужно репетировать, без этого не обходится ни один артист, — добавила она недовольно.