Избранное
Шрифт:
И только полная луна парила над посвященным ей праздником в молчании.
Толпа подхватила ее, и она оказалась в другом конце площади на забитом людьми тротуаре. Чувствуя себя почти невесомой, она позволила людскому потоку нести себя с одной яркой улицы на другую. Она слышала звуки цимбал и скулящую китайскую музыку, она вдыхала запах жареных каштанов и курительных палочек, она уже различала высокие здания в центре города; толпа становилась все гуще, шум все громче, и над головами людей медленно плыла ночь, освещаемая непорочным холодным светилом.
В центре увитые цветами стены домов сияли тысячами красных фонариков, еле ползли, непрерывно сигналя, машины, сновали проворные рикши, рестораны
На другой стороне бухты, в Кулуне, улицы были покрыты толстым слоем картонных гильз от ракет; она медленно брела по набережной сквозь буйное веселье, пока не увидела у подъезда старенький «остин». И тогда она поняла, что все это время шла именно сюда. Она вошла в подъезд, поднялась на четвертый этаж, не постучав открыла дверь в квартиру Монсонов и вошла в холл. Свет из холла падал сквозь открытую дверь в гостиную, но там никого не было. Пройдя в гостиную, она увидела старый диван между окнами, головы буйволов, портрет генерала Агинальдо над скрещенными флагами, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками и массивный, чинный стол Пепе в дальнем конце комнаты.
Никого вокруг не было, но она всем своим существом ощутила, что ее тут ждут. Она уловила (совсем как в детстве) какое-то движение в соседней комнате, услышала чей-то приглушенный голос. Неожиданно вздрогнув, она почувствовала, что все — и генерал, и Христос, и рогатые буйволы — смотрят на нее, но все же подошла к двери и прислушалась. Человек за дверью тоже остановился и сейчас тоже прислушивался. Сквозь закрытые окна в комнату, где она стояла под столькими взглядами, доносился шум праздника. Повинуясь неодолимому влечению, она повернула холодную ручку и распахнула дверь.
Здесь тоже горел свет, а посреди комнаты стоял старик в вылинявшей синей военной форме, с саблей в руке. Он посмотрел на нее скорее раздраженно, чем удивленно, но глаза его блеснули, как будто он ее узнал; словно отдавая ей честь, он слегка поднял свободную руку, но его худое лицо оставалось при этом таким же строгим.
Ее глаза тоже блеснули — она узнала его; перед ней стоял призрак из ее детства, герой, которого все предали, — и тяжкий груз свалился у нее с сердца, когда, подойдя к нему, она опустилась перед ним на колени и сказала:
— Благословите меня, отец, ибо я согрешила.
Два поколения, потерявшие друг друга, встретились в изгнании.
Он склонился над ней, опершись о саблю, и в глазах его мелькнула тревога. Когда она вошла, он был не здесь, в келье изгнанника, а снова там, на горном перевале, и было ветреное утро; ему предстояло удерживать перевал в течение целого дня. Скрип двери не развеял его грезы, потому что лицо, появившееся перед ним, было смутно знакомо, было лицом из прошлого. Он смотрел на ее приближающееся лицо с восторгом, сознавая, что не просто вспоминает о прошлом, но действительно перенесся в него, и доказательство тому — знакомое лицо, реальное и живое, пришедшее из прошлого. Но когда она опустилась перед ним на колени, восторг сменился тревогой; когда она заплакала, тревогу сменил ужас, а когда она заговорила, его охватила паника. Его обманули: к нему пришло не прошлое, а настоящее, и теперь оно распростерлось у его ног и сквозь слезы рассказывает свою невероятную и страшную историю. Опять он был в настоящем, среди развалин и пыли, и крабы преследовали его по пятам. Он попытался отпрянуть, спастись бегством, но девушка, ухватив его за полу
— Нет, нет! — воскликнул он. — Замолчите!
Но теперь уже ничто не могло заставить ее замолчать; все должно сейчас раскрыться, все должно быть сказано; она не могла прекратить свою исповедь, как не могла остановить слезы. И он перестал сопротивляться, обратил к ней удивленное лицо, смотрел на ее конвульсивно дергавшиеся губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в его мундир. Яростные, страшные слова обрушивались на него, как удары, но он уже не смел отвернуться. Он в муке склонился над ней, опираясь о саблю, он слушал ее в гипнотическом оцепенении, а она все говорила и говорила, и ее рассказ опухолью разрастался в его мозгу, и вот наконец, опустошенная и очистившаяся, она замолкла и ничком упала к его ногам. Ее била дрожь. Но у него было чувство, что это он только что исповедался, что это он опустошен, измучен и уничтожен.
Наконец он выпрямился и обвел комнату равнодушным взглядом; теперь он видел не ветреное утро и не горный перевал, за который должна была разгореться битва, а унылую спальню в меблированной квартире, и посреди комнаты стоял он сам — разоблаченный, испуганный и нелепый в старинной военной форме, с бесполезной саблей в руке. Он услышал, как ветер бьет в окно, и заставил себя взглянуть на девушку, распростертую у его ног, незнакомку, которая ворвалась в его грезы и разрушила их. Она лежала, застыв в спокойном молчании, она не знала, что она убила.
Когда он приехал на родину, ему стало страшно, он отказался верить тому, что увидел. Ведь ему хотелось вернуться не на родную землю, а лишь в прошлое; и, не найдя там прошлого, он бежал от пугающей действительности и укрылся в мире грез. Но действительность настигла его, она ворвалась в его дом, вот в эту комнату. В конце концов его заставили взглянуть ей в лицо — взглянуть в лицо девушке, которая металась в исканиях и страдала все те годы, что он сидел в этой спальне, в чужой стране, играя со своей саблей и наряжаясь в старую форму. Он считал, что его отрешенность исполнена величия, но теперь у него отняли и это. Изгнание, начавшееся так героически, кончилось детской игрой в солдатики, пустыми мечтаниями и наркотиками, а тем временем жизнь за стенами его комнаты шла своим чередом без него. Сейчас он осознал, что его путь окончен, и все же его потянуло к этой неизвестной ему жизни — в запоздалом раскаянии он желал включиться в нее. Он зачарованно склонился над незнакомкой, и сабля выпала у него из рук. Эта девушка была жизнью, которую он потерял и в которую страшно хотел сейчас вернуться, жизнью со всеми ее скорбями и болью.
Опустившись на колени, он положил руку девушке на голову — он жаждал разделить ее скорбь, ее страдания. Она почувствовала благословляющее прикосновение его пальцев, привстала на колени и прижалась к его груди, а он обнял ее, обнимая скорбь и страдания всех тех поколений, которых он не знал и чьи искания отказался разделить. Крепко обнявшись и стоя на коленях друг перед другом в чужой стране, молодая женщина и глубокий старик безмолвно молили друг друга о прощении.
Когда часы начали бить полночь, она вздрогнула в его объятиях и с тревогой подняла глаза — он смотрел на нее с грустной улыбкой. Она отпрянула, недоуменно провела пальцами по щекам, ушам, волосам и вдруг, разом придя в себя, увидела свои перепачканные туфли и меха, почувствовала, что лицо ее опухло от слез. Она ощутила, как под грязной одеждой рождается ее новая сущность, рождается с легкой саднящей болью — так саднит нежная молодая кожа на затягивающейся ране. Испуганная и взволнованная, она поняла, что наконец стала свободной. Несколько удивленно она сказала: «Прощайте, отец», встала, глубоко вздохнула и не оглядываясь вышла из комнаты.