Избранное
Шрифт:
Ларсен подошел к столу взять шляпу, потом перед зеркалом надел ее, пытаясь насвистывать старое танго, названия которого и слов он уже не помнил. Парень подбежал к кровати — повернувшись спиной, он теперь протирал свернутой тряпкой оконную раму.
— Так-то, — с грустью проговорил Ларсен. Он расстегнул пальто, вытащил бумажник и, отсчитав пять бумажек по десять песо, положил их на стол. — Вот тебе. Дарю тебе пятьдесят песо. А мой долг — особо. Только не говори хозяину, что я тут деньги раздариваю.
— Ладно, спасибо, — сказал парень, подходя поближе. — Значит, вы с нами есть не будете. Я же должен предупредить. —
— Несколько лет назад я бы из тебя всю душу вымотал, а не советы давал. Запомнил, что я тебе рассказывал? Он подошел с букетиками фиалок, дело было тоже зимою. И когда полицейские стали его лапать, деваться ему некуда, все видят, а обозлиться он не смеет, потому что власть — это власть. И что же он сделал? Только улыбнулся, да такой жалкой улыбкой, что дай тебе бог никогда так не улыбаться.
— Еще бы, — ответил парень, моргая глазами и почти весело. Расправив на столе салфетку, он положил на нее обе руки, смуглое лицо казалось совсем детским, чуть косо поставленные глаза и приоткрытый рот выдавали его мечты, недоверие, робкое желание что-то выведать. — Вернетесь очень поздно? Это я на случай, если вам надо что-то оставить поесть. Да, послушайте, чуть не забыл. Вам принесли вот это.
Кажется, вчера. — Изогнувшись, он принялся шарить в кармане засаленных штанов и вытащил сложенный вчетверо, незапечатанный конверт.
Ларсен прочитал на сиреневом листке: «Вместе с Хосефиной будем вас ждать к обеду наверху в половине девятого. Но приходите раньше. Ваша подружка. А. И».
— Приятное известие? — спросил парень.
Ларсен вышел из комнаты, не ответив и не обернувшись, внизу он не стал выпивать с хозяином по рюмочке и сразу окунулся в уличный холод. Свернув направо, он зашагал по широкой улице, огороженной двумя рядами голых деревьев, — луны еще не было, лишь мутное белесоватое сияние освещало ему дорогу. Ни о чем не думая, он шел вперед, квартал за кварталом, ведь не назовешь мыслью витавший у него в уме образ — вот он шагает не только на виллу, к унылому колоколу и холоду беседки, к саду с белыми пятнами статуй, с одолевшими дорожки сорняками, с кучами жердей и сухих стеблей на клумбах. Нет, он также шагает сквозь холод к самому сердцу дома, вознесенному выше любого уровня паводка. К просторному, хорошо обогретому залу с головокружительным бушеванием огня в камине; к самому старинному и почитаемому креслу, в котором покоилось лишь тело Петруса, либо умершей матери, либо тетки, чье имя никто не произносит, также скончавшейся.
Так он шагал и видел себя шагающим к самому центру теплой, чистой, тщательно прибранной комнаты, к подмосткам, на которых он будет горделиво и непринужденно играть главную роль, отмечая — особенно в начале — неточности составленной в воображении картины и планируя перемены, которые он произведет, дабы исполнить веление исторического момента, запечатлеть начало новой эры, его личного стиля.
Ларсен позвонил в колокол и подождал, глядя, как отделяется от темной массы деревьев край луны, восходивший из-за какого-нибудь скирда или ветхого строения на никогда им не посещенном хозяйственном дворе. Потом, точно как в волшебных сказках, от которых в памяти осталось лишь восхитительное чувство преодолеваемых одно за другим препятствий, — он прошел через ворота мимо молчаливой женщины,
У входа в беседку он остановился, слыша позади себя шаги женщины и дыхание собаки.
— Мы вас не ждали, — сказала Хосефина и издала нетерпеливое хмыканье, некий намек на смех. — Вы, сеньор, исчезаете без предупрежденья и появляетесь тоже без предупрежденья.
Ларсен все стоял у стрельчатого проема беседки и глядел на каменный стол и на стулья — держа руки в карманах, слегка повернув туловище, он ждал, когда луна поднимется чуть повыше над его правым плечом.
— Уже поздно, — сказала женщина. — Сама не знаю, как я дошла до ворот открыть вам.
Ларсен ласково тронул в кармане записку Анхелики Инес, но не вынул ее. В доме золотисто светились два окна.
— Если хотите, приходите завтра. Сейчас уже поздно.
Этот задорный, настороженный тон был ему знаком.
— Скажите ей, что я здесь. Она прислала мне письмо с приглашением на обед в доме.
— Знаю, знаю. Третьего дня. Я сама отнесла его в «Бельграно». Но сейчас она лежит, она нездорова.
— Неважно. Я должен был уехать в Санта-Марию, меня вызвал сеньор Петрус. Передайте ей, что я привез известия о ее отце. Мне хоть на несколько минут, я должен поговорить с ней.
Женщина снова издала звук, напоминающий смех. Откинув голову назад, Ларсен смотрел на огни в доме, старался зачеркнуть время, отделявшее его от момента, когда он вступит в свои, да, свои, владения, усядется у камина в высокое деревянное кресло и тем увенчает свое возвращение.
— Говорю вам, она больна. Она не может сойти в сад, и вам нельзя в дом. Лучше уходите, мне надо запереть ворота.
Тогда Ларсен медленно, нерешительно, подогревая в себе ненависть, повернулся к ней. Он увидел маленькую женщину с круглым как луна лицом, улыбавшуюся ему, не раздвигая губ.
— Я уже думала, вы больше не придете, — пробормотала она.
— Я должен ей кое-что передать от отца. Кое-что очень важное. Пойдемте в дом!
Женщина подошла на шаг и выждала, пока эти слова и, секундою позже, их смысл не угасли, не истаяли, как тени в белесом свете. Потом она уже по-настоящему рассмеялась, вызывающе и утробно. Ларсен понял — а может быть, не он понял, но его память — то, что оставалось где-то в глубине, что еще жило в нем. Он поднял руку и прикоснулся тыльной стороной ладони к шее женщины, затем спокойно и тяжело опустил руку на ее плечо. Собака, услышал он, заворчала и стала подпрыгивать.
— Она больна, и ей уже пора спать, — сказала Хосефина. Она не шевелилась, стараясь не спугнуть руку, помогая ей еще тяжелее давить на плечо. — Вы не хотите уходить? Вам не холодно, здесь, в саду?
— Да холодновато, — согласился Ларсен.
Женщина, все еще улыбаясь и прикрыв маленькие блестящие глаза, погладила собаку, чтобы ее успокоить. Потом приблизилась к Ларсену, неся на плече его руку так уверенно, будто рука была прикреплена. Медленно она подняла к нему лицо, пока он не нагнулся, чтобы ее поцеловать, смутно вспоминая, узнавая губами знакомый жар и покой.