Избранное
Шрифт:
Он прислушался, будет ли, как всегда, электрический удар в сердце. Нет. Он говорил, смеялся и все думал о ней. Он сосчитал — это была пятая встреча. Нет. И очень хорошо.
Он вспомнил, как, купаясь в детстве, он нырнул и попал под плот. Он навсегда запомнил это ощущение чего-то темного и скользкого над головой и первый вздох, когда вынырнул, такой глубокий, что казалось — мало будет всего воздуха, какой только есть на свете.
С таким же чувством он вздохнул и теперь.
— Это, кажется, ваша невестка? — равнодушно
Она взглянула.
— Эта? Ну что вы!
— Разве нет?
В эту минуту женщина, которую он принял за Варвару Николаевну, опустила локти, и он понял, что ошибся.
— А ведь в самом деле не она!
Он поджал губы, чтобы не засмеяться, но Машенька взглянула на него с недоумением, и он тихонько погладил ее по руке, лежавшей на барьере.
Никто уже не смотрел на состязания: плыли новички, и очень плохо, один отстал на всю длину бассейна. И вдруг все вскочили. Девушка лет восемнадцати, загорелая, с высокими, прямыми ногами, с маленькой головой на прелестных круглых плечах, одна появилась у старта. Это была чемпионка СССР Гуськова…
Антракт был последний, музыканты, сыграв гулкий марш, состоявшим главным образом из барабанного боя, сложили свои инструменты в футляры и стали уходить. Одни — усатый и лысый, в старинном жилете — задержался дольше прочих. Разъединив свой кларнет на две неравные части, он вытряхнул из меньшей слюну, а большую стал хлопать по дыре ладонью. Карташихин и раньше все посматривал на него. Как будто это был старик Трубачевский? Но за полгода мог ли он так постареть?
— Машенька, одну минуту.
Он подошел к нему.
— Леонтий Николаевич?
Старик с минуту смотрел на него, не узнавая. Потом узнал и бросился к нему, протянув руки.
— Это вы? Голубчик!
— Здравствуйте! — неловко сказал Карташихин, не зная, что делать с его двумя руками и решившись наконец пожать их по очереди. — Как Коля?
Старик Трубачевский пробормотал что-то и махнул рукой.
— Я вас прошу, голубчик, зайдите к нему. Он стесняется, стесняется. И не говорит, а я вижу, что плохо.
— Как не говорит?
— Не говорит. Молчит. А по ночам ходит.
— Куда ходит?
Старик вздохнул, с дрожью и горестно потряс головой.
— Зайдите, зайдите. Я сам не понимаю. Я только вижу, что плохо. Не тот, совсем не тот.
Он заморгал, опустил голову. И в горе не оставила его аккуратность. Шумно высморкавшись, он вчетверо сложил носовой платок. Карташихин взглянул в его покрасневшие глаза и, пообещав зайти, торопливо простился.
Глава пятая
С утра он пойдет к ним, и все разъяснится. Он ходил по комнате и останавливался с закрытыми глазами. А сейчас уже поздно — он взглянул на часы, — ночь…
Трубачевский проснулся от усилия понять этот сон. Куда
Было утро, утренняя косая тень окна лежала на стене, за стеной отец шелестел газетой. Утро было такое, как будто ничего не случилось.
Он вскочил, накинул одеяло, побежал к телефону. Нет, рано! Нужно умыться, одеться, выпить чаю, потом позвонить. Как будто ничего не случилось.
Он сделал все это: умылся, оделся, выпил чаю, даже поговорил с отцом: лето кончается, а жакт и не думает о ремонте.
Еще четверть часа. Он позвонил.
Заспанный знакомый голос ответил:
— Я слушаю. — И немного громче: — Алло, алло!
— Вы, Дмитрий Сергеевич?
— Да.
— Это Трубачевский…
Потом он мучился тем, что еще минуты две кричал что-то, уже после того как Дмитрий повесил трубку.
С хлебом и ножом в руках отец выбежал из столовой.
— Коля, что случилось?
Трубачевский смотрел на него и не видел. Ах, так! Дмитрий Бауэр не желает говорить с ним.
— Папа, я ухожу. Ничего не случилось.
Он не заметил дороги. Во дворе дома № 26/28 мальчишки злобно рассматривали лохматую злую собаку. Ему показалось, что он уже видел когда-то эту собаку и мальчишек, стоявших перед ней полукругом, но он решил, что во сне, потому что с такою точностью это не могло повториться.
Он позвонил — решительно и спокойно. Не открыли Он позвонил еще раз. Цепочка звякнула, и дверь приоткрылась. Он увидел маленькую зеленовато-седую голову и старый нос, почти упершийся в подбородок. Он испугался — Анна Филипповна была страшна без своих челюстей.
— Откройте, Анна Филипповна, это я.
Старуха смотрела на него и молчала.
— Анна Филипповна, — упавшим голосом повторил Трубачевский.
Она все смотрела. Потом пробормотала:
— Нельзя, — и захлопнула двери.
— Анна Филипповна!
Шаги удалились.
— О сволочь, мерзавцы! — громко сказал Трубачевский.
Женщина в лоснящемся макинтоше, которая прошла мимо, когда он звонил, с любопытством смотрела на него сверху.
— Вам кого?
Он побежал вниз.
«Все, ясно, они не пускают меня к старику! Он им еще не верит. Но пройдет день-другой, и они докажут ему, что я вор. Я должен увидеть его, и сегодня, непременно сегодня!»
Целый час он провел в Ленинском парке, то садясь на скамейку и рассеянно провожая глазами прохожих, то принимаясь бродить, машинально подбрасывая ногами замерзшие медно-желтые листья, которыми были покрыты дорожки. Высокий, солидный болван шел, мерно покачивая головой и толкая перед собой детскую коляску, в которой сидел, близоруко щурясь, мрачный ребенок. Сторожа с подлыми бородатыми лицами шлялись без дела, по временам натыкая на свои прутики бумажки и листья. Старуха нянька с плоской, змеиной головой сажала в кустах орущую девчонку.