Избранное
Шрифт:
Все было подло и мрачно — все, что он видел на небе и на земле.
Он вернулся домой. Отца не было. Кружка молока стояла на столе, бутерброды заботливо прикрыты тарелкой. Он заставил себя съесть один из них и засел за письмо, которое сочинил дорогой.
Он писал Бауэру: «Сергей Иванович, я не сомневаюсь в том, что Вы ждете моих личных объяснений, а не этого письма, вкотором мне едва ли удастся рас сказать эту необъяснимую, или, вернее, слишком понятную историю. Но обстоятельства, о которых Вам расскажет Дмитрий Сергеевич, лишают меня возможности Вас увидеть. Я достаточно
Не перечитывая, он разорвал письмо и начал сначала: «Сергей Иванович, сегодня я дважды пытался проникнуть к Вам — и безуспешно. Мне необходимо поговорить с Вами. Я знаю, что Вы не верите подлым обвинениям. Но мне нужно доказать Вам, что на моем месте Вы поступили бы точно так же. Я виноват перед Вами только в том, что слишком долго медлил. Позвольте же мне, пока не поздно, исправить ошибку».
Он перебелил письмо, положил в конверт, надписал адрес и побежал на почту.
На душе у него стало немного легче, когда почтовая барышня небрежно стукнула по этому письму печатью. Он нашел его глазами. Письмо было такое же, как другие.
Ему не хотелось идти домой, и, как будто не замечая дороги, он дошел по Пушкарской до дома № 26/28. Он и сам не знал, на что рассчитывал, — во всяком случае не на встречу с Машенькой, которой он мог бы, впрочем, все рассказать! Он не рассчитывал, но с полчаса бродил по длинному двору-коридору, выходящему с одной стороны на Пушкарскую, с другой — на улицу Красных зорь… Он не рассчитывал, но мысленно уже все объяснил ей, и она все поняла и все рассказала Сергею Ивановичу, который сердито слушал ее, сложив руки на впалой, больной груди. Дмитрий уже просил прощения и косил, останавливаясь после каждого слова. Неворожин был уже выгнан вон, и даже Анна Филипповна получила выговор за то, что захлопнула перед Трубачевским двери…
С отвращением возвращался он на этот двор, прислушиваясь к стуку своих шагов по асфальту.
Уже решившись уйти, он вспомнил о Карташихине и обрадовался. Как это вышло, что раньше о нем не подумал?
— Конечно, Ванька… — шепотом сказал он, не видя, что девушка в сером пальто, с шелковым серым цветком, приколотым к петлице, вышла из подъезда и остановилась, поглядывая на него исподлобья. — Мне попадет от него. И очень хорошо. Так и надо.
Ему так захотелось, чтобы все это было поскорее: Матвей Ионыч с трубкой в зубах, выглядывающий из дверей, пес, знакомая комната с письменным столом, который они с Карташихиным прожгли в четвертом классе, — что, пройдя мимо Машеньки в двух шагах, он бегом поднялся на пятый этаж и вот уже звонил, звонил… Но никто не отзывался, только сонный собачий лай донесся из-за двери.
Ночью он позвонил Варваре Николаевне. Она выслушала его и сказала, что просит больше не приходить, не писать ей и, если ему это не очень трудно, забыть о том, что она существует на свете.
Он был уверен в том, что все кончится через день-два. Но прошло три и четыре дня — и ничего не кончилось.
Он вздрагивал от каждого звонка, телефонного или на парадной. Он точно рассчитал, когда должен прийти ответ от Сергея Ивановича и с каждой утренней и вечерней почтой продумывал причины, по
Бауэр подозревает его, он им поверил… Это была горькая мысль, но он допускал ее. Что ж, нужно обдумать все варианты, даже самые невероятные!
Бауэр подозревает его. В самом деле — никто, кроме Трубачевского, не допускался к архиву. Целый месяц, когда Сергей Иванович лежал в клинике Военно-медицинской академии, он один распоряжался архивом. И наконец, этот разговор! Он схватился за голову, вспомнив, что спрашивал Бауэра, сколько стоят его бумаги, и кажется, уверял, что дома нельзя их держать — небезопасно!
«Да, Сергей Иваныч подозревает меня, — мысленно сказал он, начиная быстро дышать от ужаса. — Но все равно! Он бы ответил, он бы так и написал… И он еще напишет!»
Прошла неделя. Он почти не выходил из комнаты. Часами он стоял у окна, глядя на узкий грязный двор, на грязных белых пекарей в круглых шапочках, таскавших с крыльца и на крыльцо — из пекарни в булочную — корзины с халами и хлебом. Наконец, когда никаких сомнений не оставалось, он решился написать Машеньке.
Упершись кулаком в подбородок, он сидел над этим письмом, и ему казалось, что он слышит за дверью ее шаги, робкие и легкие — туда и назад по коридору мимо архива. Она ждала, что он выйдет, — ведь он просто перестал разговаривать с нею, и она, наверно, думала, что так не бывает. Но он не окликнул, не вышел…
Старый Трубачевский испуганно поднял голову и отогнул ухо, услышав эти странные звуки — не то кашель, не то плач, — донесшиеся из комнаты сына. Но звуки не повторились, и, плотнее посадив очки на нос, он со старческой неторопливостью продолжал выводить свои ноты.
Он вспомнил, что в этом году едва ли три-четыре раза был в университете. Со второго курса остались хвосты, ни в одном семинаре третьего он еще не был записан, и вообще, если бы он не открыл десятой главы «Евгения Онегина», его уже давно выгнали бы вон за академическую неуспеваемость.
Прежняя уверенность вернулась к нему, когда он увидел знакомые ворота, будку, в которой спал старый знакомый сторож, длинный сводчатый пролет вдоль главного здания. Он порылся в университетской книжной лавке, заваленной «Справочной книжкой Оренбургской губернии за 1884 год» и школьными тетрадями в две линейки.
В университетском коридоре он встретил Климова и испугался, что маленький лопоухий редактор сейчас попросит у него статью для стенной газеты. Но редактор не попросил. Молча и не улыбаясь (хотя он всегда улыбался), он поздоровался с Трубачевским и, виновато моргая, побежал дальше.
Странное дело, точно с таким же выражением встретили Трубачевского Дерюгин, Мирошников, Танька Эвальд. Никто не спрашивал, где он пропадал, над чем работает, как его книга. С ним говорили, глядя в сторону, и только о том, о чем говорил весь факультет, — об «окнах в расписании», о новом ректоре, недавно назначенном на место покойного Коржавина. Как будто все были перед ним виноваты.
Спустя полчаса он сидел на лекции в пятой аудитории. Кто-то сзади дотронулся до плеча. Ему передали записку: «О тебе говорят вздор, которому я не верю».