Избранное

Каверин Вениамин Александрович

— Будет тебе хороший, когда меня по уши в землю вобьют.

Помолчали.

— А заплатят?

— Заплатят.

Опять помолчали.

— Ладно.

Цепляясь пальцами за лепные украшения, по узкому и покатому выступу вдоль фасада Лев Иваныч добрался до открытого окна соседней квартиры. Полутемно, женщина лежит в постели и плачет. Он влез в окно, она даже не обернулась.

На цыпочках (он был босиком) он прошел несколько шагов и спрятался среди женских платьев, висевших на стене под простыней. Вдруг женщина закричала, забилась, закинула руки. Он увидел ее лицо, залитое

потом, и догадался, что она рожает.

В таком отчаянном положении он был впервые. Он был членом подпольного комитета самарской организации. Голова его была оценена. Он должен был уйти. И не было ничего проще, потому что в квартире — никого, кроме роженицы. Но он чувствовал, что уйти невозможно.

В детстве ему случалось видеть, как рожают животные. «Ничего похожего», — это все, что он мог сказать, наблюдая за бедной женщиной, которая то закидывала голову с прилипшей ко лбу прядью черных волос, то опускала ее, стиснув рот и прижимая к щекам дрожащие пальцы.

И вот раздался звонок, потом другой, и третий. Закрыв глаза, женщина начала вставать. Этого Лев Иваныч не выдержал.

— Лежите, — выступив из-под простыни, сказал он, — я открою.

Должно быть, ей было очень больно, потому что она даже не удивилась. И он ничего не стал объяснять, тем более, что звонили уже беспрерывно.

Человек, которому он открыл, был врач — об этом можно было судить с первого взгляда. Неторопливо раздевшись, он протер очки и вынул из кармана пальто стетоскоп.

— Муж?

— Нет.

— Брат?

— Брат, — сказал Лев Иваныч.

— Вот что, голубчик, бегите-ка вы в аптеку и… Почему босиком? — вдруг строго спросил он.

Тут только Лев Иваныч вспомнил, что, убегая, он снял и повесил через плечо связанные шнурками ботинки.

До утра он раз шесть бегал в аптеку. Он сидел у постели больной. Он звонил по телефону, узнавать, где муж, — и ничего не узнал. Он помогал доктору что-то впрыскивать. Он кипятил инструменты. В поисках чистого полотенца он опустошил комод и т. д.

Словом, он не ушел до тех пор, пока, окруженный сворой старух, не явился муж, которого арестовали на улице и до утра держали в подвале.

Это была одна из многих историй о Льве Иваныче. Другая была о том, как поляки расстреливали его под Вильно, третья — о том, как, удирая из плена, он перегнал на нашу сторону польский санитарный поезд.

— Словом, это человек совершенно бесстрашный, — сказал в конце концов Карташихин, — и упрямый. Согласится, его убедишь, а потом возьмет и сделает по-своему. И суровый. Он очень мою мать уважал, — вдруг добавил он лукаво, — и даже, кажется, был влюблен немного…

— Ну да?

— А может быть, и нет, — смеясь, возразил Карташихин.

Он так расписал Льва Иваныча, что Машенька глазам не поверила, увидев маленького человека, усатого и носатого, похожего чем-то на деда-мороза, только без бороды и во френче.

10

Все с той же мыслью: «Как будто прежде я не болтал так много», — Карташихин болтал уже с полчаса, а Машенька и Лев Иваныч помалкивали и присматривались друг к другу. Ничего общего с тем, что рассказывал им Карташихин!

«Вот какая,

ого-го, — думал Лев Иваныч, — маленькая, а уже вот что! Вот какие глаза… И думано и передумано. Но что он врал, какая же она блондинка!»

«Ничего, хороший, — думала Машенька, — смешной. И простой».

Правда, взгляд у него был суровый и в голосе вдруг мелькала какая-то жесткая нота, но она была дочка Бауэра — и тоже умела смотреть исподлобья.

— Лев Иваныч, вы не служили браковщиком?

— Нет. А что?

— Вы так смотрите, как будто уже решили штамп на меня поставить: «брак» — и отправить назад в мастерскую.

Лев Иваныч развел руками.

— Ну, сел, — сказал он, — крышка, погиб! Действительно смотрел. Но во всем виноват Ванька! Скажите, пожалуйста, он меня уверял, что вы блондинка!

— Лев Иваныч, когда?

— Уверял, уверял! А вы не блондинка, а… А что-то совсем другое.

11

То, что она рассказала, было очень странно. Еще были, оказывается, завещания, наследства, налоги на наследства. Умирая, еще нужно было, как в английских романах, звать нотариуса. Еще ходили по квартирам умерших агенты из народного суда, и начиналась опись и оценка, а потом мучительный раздел стульев, кроватей, кастрюль, «носильной одежды покойного» между сестрой и братом. Правда, ничего другого нельзя было сделать, потому что люди умирали так же, как они умирали всегда, и наследство, если после них оставалось наследство, как всегда, переходило к новым владельцам. Но в самых словах «завещание», «наследство» было что-то старомодное и странное, как будто ими теперь называлось совсем другое. Вероятно, и Сергею Иванычу это казалось странным, потому что, будучи в течение полугода смертельно болен, он не оставил никакого завещания, заверенного нотариальной конторой. А может быть, он думал, что и не стоит заранее составлять завещание! Завещание может пропасть, как пропали у него из архива другие бумаги.

Разумеется, если бы он оставил формальное завещание, в котором со всею точностью было бы указано, что переходит к дочери, а что к сыну, было бы ясно, например, что имущество по числу наследников делится на две части, а теперь и частей и наследников стало больше.

— Как больше?

— Трое, — поспешно сказала Машенька, — я и брат с женой.

— С женой?

— Да.

Лев Иваныч посмотрел на Карташихина, Карташихин на Льва Иваныча.

— Но я ничего не имею против, — поспешно добавила Машенька, — в конце концов я — одна, мне немного нужно, а брат сейчас не служит и…

— А он у вас кто? Тоже историк, как и отец?

— Нет. То есть да. Он историк искусства. Он учился в Академии художеств, очень способный, но он… он болен.

Она замолчала.

— И он что же, — спросил Лев Иваныч, — не возражает против такого раздела?

— Нет. То есть он… он ничего не понимает в делах. У него есть друг. Вот тот понимает.

— Ага, — сказал Лев Иваныч.

Дело в том, что после смерти отца осталась большая библиотека. Очевидно, она теперь перейдет к брату, а все остальное имущество — пополам, между Машенькой и его женой. И вот этот друг… Его фамилия Неворожин…