Избранное
Шрифт:
Так добрался он и до того столика, за которым сидел Трубачевский. Он взглянул на него и улыбнулся.
— Вот это приятно, — приветливо сказал он, — знакомый.
— Что вам угодно? — чувствуя, как кровь то приливает к лицу, то отливает, спросил Трубачевский.
Один из воров расплатился и встал в эту минуту, и Дмитрий крепко взялся руками за спинку его стула.
— В том-то и дело, что ничего. Ни-че-го, как говорит…
Он не окончил. Но Трубачевский знал, кто так говорит.
— Отчасти потому, что
— Да?
— Да, да. Именно да. Вы правы… Извините, — торопливо и очень вежливо сказал он третьему за столом, хотя и не сделал ничего, за что следовало бы просить извинения.
Тот кивнул и молча показал на бутылку.
— Может быть, вам пива? — покраснев и помрачнев, спросил Трубачевский.
— Спасибо, нет. Я сам закажу. Мне сразу принесут. Меня тут знают.
И действительно, пиво принесли сразу, и к нему не горох, как другим, а соленые греночки.
— Прошу.
Вор взял гренок.
— Мне очень нравится, — помолчав, сказал Дмитрий, — что вы не кричите на меня. Это очень мило.
Трубачевский не знал, что сказать.
— Хотя, по-моему, между нами ничего и не было. Я, помнится, за что-то сердился на вас… Ах, ну да! Вы ухаживали за Варварой Николаевной, а я тогда думал на ней жениться.
О том, что и у Трубачевского были причины сердиться на него, он, кажется, забыл и думать.
— И женился. И напрасно, — тихо и не глядя на вора, делавшего вид, что не слушает, продолжал он. — Знаете, очень мало радости. Она, знаете, все еще долги отдает… Борису. А я?
Трубачевский встал.
— Вы хотите уйти? Я вас чем-нибудь задел? Тогда простите.
— Нет, но нам не о чем говорить, — мрачно возразил Трубачевский.
— Ну что вы! Нам? Прошу, — мимоходом сказал он вору, снова нацелившемуся на гренки. — Нам не о чем говорить?
— Вы просто пьяны.
Дмитрий обиделся.
— Ну, вот это… невежливо, — так же тихо, но уже неласково сказал он. — Вы злитесь на Бориса Александровича, а грубить начинаете мне. Скажите мне — почему вы поссорились с ним? Расскажите…
Переход этот был так добродушен, что Трубачевский невольно улыбнулся.
— Вы газеты читаете? — с живостью продолжал Дмитрий. — Наверно, нет. А я читаю. И, знаете, в каждой строчке, в каждой строчке, что вот это сделал не я и это не я, а я… очевидно, пропал. Человек мертвый, — вдруг с пьяным пафосом сказал он, — считающий себя живым только потому, что видит собственное дыхание в холодном воздухе.
— Это больше подходит к вашему приятелю.
— К Борису? Да, но ведь это почти одно и то же. Вы, я вижу, думаете, что вы и я — одно, а он — совсем другое. Ошибка! Ошибка! — повторил он и прихлопнул ладонью по столу. — Он — это и
— С чем не согласен?
— С холодным воздухом, — оглянувшись по сторонам, шепотом сказал Дмитрий, — воздух холодный… Брр…
Оркестр заиграл, и Дмитрий сказал еще что-то — беззвучно, но с такой энергией, что лицо стало на минуту торжественным и напряженным. Потом замолчал и с тоской оглянулся вокруг.
Какие-то люди в пиджачках, спокойные и скуластые, давно уже кричали ему, делали знаки; он махнул им рукой и остался на месте.
Бледный, с отекшим лицом, он сидел, уставясь на толстого пьяного человека, похожего на льва в пенсне, который прежде дирижировал оркестром, сидя у себя за столиком, а теперь, к восторгу соседей, полез на эстраду. Музыканты смеялись. Никто не мешал ему. Но Дмитрий смотрел на него с отвращением.
— А сны?.. Какие сны! — сказал он со вздохом. — Казнь. Сегодня всю ночь. Какой-то молодой, безобразный, весь в коже, в ремнях. И сам, сам идет, только головой мотает, воротник тесен. Голова крупная, стриженая… Тяжело!
Толстяк все лез. Навалившись животом на барьер, он болтал ногами. Пиджак задрался, и весь толстый зад был виден. Косыми глазами Дмитрий взглянул на этот зад и вдруг рассвирепел.
— Сейчас, только сгоню это гузно, — сквозь зубы пробормотал он и, подойдя к толстяку, сдернул его за ноги на пол.
Все шло к тому, чтобы последняя ночь знаменитого бара окончилась глубоким скандалом. Скандал был написан на всех лицах. Он был слышен в раздражительных голосах, в самом стуке посуды. Он уже начинался здесь и там, но сходил на нет, кажется, только потому, что было еще рано. Дмитрий открыл его, и все зашумели разом, крик поднялся, из-за соседних столиков вскочили…
Но дело не вышло! Давешние люди в пиджачках, приятели Дмитрия, мигом растолкали толпу, окружили его и увели. Это были, должно быть, серьезные люди, которых отлично знали в баре под Европейской. В особенности один был страшен — с прямым пробором, с прищуренными глазами, с папироской, прилипшей к губам. Он что-то сказал своим — коротко и негромко, и минуту спустя из всей компании никого уже не было в этом доме — ни духу, ни слуху!
Трубачевский остался за столом. Непочатая кружка пива стояла перед ним. Он выпил ее залпом.
— Что же вы-то греночки? — вежливо сказал вор.
Это был пьяный разговор, и нечего было думать о нем. Но Трубачевский все думал: «Он — это я. И вы». Чепуха, не похоже! Но чтобы быть совершенно честным перед самим собой, он на одну минуту представил, что Дмитрий прав. Ему стало страшно.
С этого дня он бросил всякие разыскания и почти перестал выходить…