Избранное

Самойлов Давид Самуилович

Был какой-то разговор, тяжелый, нервный, резкий. Мишу Молочко мы видели в последний раз.

Потом потянулась студеная, лютая зима. Вся Мо­сква, притихнув в сугробах, томилась в ожидании.

Наконец взят был Выборг и объявили о замире­нии.

...С Сергеем встретились во дворе ИФЛИ солнечным днем в конце апреля или в начале мая. Кажется, он был в полувоенном.

Поразила его сосредоточенность, отрешенность. Глаза поблекли. Он словно продолжал видеть то, что нам еще видеть не было дано.

Прочитал страшные стихи, написанные в госпита­ле,— о холерном бараке. Очень сильные стихи.

Я боль­ше никогда их не слышал и не видел.

Большая война никогда так мрачно не отражалась в стихах Наровчатова.

Отходил медленно, долго. Что-то оборвалось, что-то прервалось тогда в его жизни. Что-то новое в нем ро­ждалось.

* * *

Осенью 1940 года в среде литературной молодежи зазвучало новое имя — Нина Воркунова. Она была невестой Сергея Наровчатова. Он «таскал ее с собой» и «репетировал» в московских литературных домах. Ее стихи нравились Лиле Юрьевне Брик гораздо больше, чем стихи Наровчатова.

Об этой литературной мистификации Сергей писал. Хочу кое-что добавить. Идея, кажется, первому пришла в голову Слуцкому. Ему же принадлежало первое сти­хотворение придуманной поэтессы. Помню первую строфу:

Мне снился сон без повода и толка Про проводы, про правду, про провал. И долго-долго, очень долго Продолговато целовал.

Этот обман Сергей раскрыл через многие годы. Пер­воначально его скрывали и от нашей компании. Когда узнали, стали называть Воркунову Кларой Гасуль.

Она была человеком незаурядным. Острого, сильно­го, едкого ума. Многих талантов и знаний.

Кажется, Наровчатов никого так не любил до встре­чи с ней и после расставанья.

* * *

Елена Ржевская вспоминает о дне рождения Сергея в Усачевском общежитии. Я помню последний предвоен­ный день рождения в квартире Нины Воркуновой в Большом Комсомольском переулке.

Дисциплина нашей творческой группы вовсе не тре­бовала, чтобы с ее границами совпадали наши дружес­кие связи. Я, например, редко встречался с Кульчиц­ким, помимо наших сборищ, разве что в знаменитом баре № 4 на площади Пушкина, где под соленую солом­ку пили пиво студенты Литинститута. Бывали размолв­ки между Павлом и Сергеем. Слуцкий гоголем носился по Москве, инспектируя молодую поэзию.

На том дне рождения из нашей компании был я один. Пили тогда мало. Читали стихи.

После войны несколько дней рождения Сергей справ­лял дома, в комнатенке ка Сретенском бульваре. Гостей вмещалось мало. Бывал в ту пору Глазков, с которым Сергей тогда часто встречался.

Глазков посвятил Наровчатову несколько веселых стихов и поминал его в своей прозе из цикла рассказов Великого гуманиста.

Стихи о поэте и милиционере, впоследствии переделанные, тогда начинались так:

Стихи в газете напечатав, Поэт Сережа Наровчатов... и т. д.

Лидии Яковлевне Глазков не нравился. Она щурила глаза и поджимала губы. Она считала, что ее сын под­вержен дурным влияниям. На

самом деле Сергей нелегко поддавался влияниям. Он жил по собственному внутреннему закону.

Еще помню один день рождения, какой-то грустный и неуютный, в доме приятельницы Сергея М.Н., милой, красивой и беспомощной.

Однажды был на дне рождения на Профсоюзной, уже при Гале, в начале 60-х. Из присутствующих за­помнил Дудинцева.

Сергей много говорил о Софроницком, который должен был прийти, но отсутствовал то ли по болезни, то ли по другой какой причине. Наровчатов дружил с ним последние годы, восхищался его талантом.

Музыкой, впрочем, Сергей, кажется, никогда не увлекался. Не помню, чтобы мы говорили о музыке.

Стихи его не были песенны. Помню лишь одну песню на его слова, которую охотно пели в юности и хорошо знали в ИФЛИ. Это «Роб Рой». Музыку написал Г. Лепский, тот, что создал «Бригантину».

* * *

С юности любил Коктебель. Гордился дружбой с Ма­рией Степановной, вдовой Максимилиана Волошина. Она всегда его ласково привечала.

Несколько раз совпадали с ним летом. Последний раз, кажется, году в 1969. Сидели за одним столом в До­ме творчества — мы и наши жены. Был благостен. Добродушно общался с моей малолетней дочерью. На­говорились всласть за несколько предыдущих лет.

Пошли на Карадаг. Сергей знал здесь каждую троп­ку. Был он уже грузноват, но легко шагал в гору.

Обошли Святую. Поглядели в долину.

Я спросил о стихах.

— Пишу редко,— ответил Сергей,— два-три стихо­творения в год.

Последние годы его больше тянуло к прозе. Чувство­валось, с каким удовольствием он свободно располагал­ся в прозаической фразе, даже в деловой прозе — в статьях и воспоминаниях.

Заговорили о делах Союза писателей, о перипетиях литературных и, главным образом, нелитературных отношений.

Образцом литературного деятеля для Наровчатова был Тихонов. Об этом, впрочем, в тот раз не гово­рили.

— Я держусь, как молчаливый дворянин из Шек­спира,— сказал Сергей, усмехнувшись.— Забыл я, из какой пьесы этот молчаливый дворянин.

Наровчатов — фамилия скорей разночинская. Был когда-то такой уездный город — Наровчат.

* * *

В последний раз виделись за год с небольшим до его смерти, летом. Жива еще была Галя.

Обедали трезвенно каким-то пайковым обедом. Гово­рили о прозе Наровчатова. С удовольствием слушал мои похвалы.

Прочитал незаконченный рассказ из Смутного време­ни. Прозой своей был очень увлечен.

От разговора быстро уставал. Уходил прилечь, но меня не отпускал. Приходил, показывал книги, расска­зывал о них.

— Сколько же ты собрал?

— Тысяч пятнадцать.

В библиотеке его превосходно был подобран XVIII век и книги по истории этого века. Он не был библио­маном. Собирал книги, чтобы их прочитать.

Наровчатов осуществлялся многообразно, согласно масштабам своего таланта и ума. Он осуществился как поэт и воин. Мог бы полнее осуществиться как деятель, если бы попал в другие обстоятельства и другое окруже­ние. Жаль, что не успел осуществиться в большем объе­ме как прозаик. Уверен, что наша литература на этом много потеряла.