Избранное
Шрифт:
Парень перестал теребить поводья и вдруг загляделся на желтый стебелек полевицы, который словно только и ждал, чтобы его сорвали и сунули в рот. Он так и сделал: нагнулся, сорвал его и, очистив от семян и корней, отправил в рот. Стебелек защекотал губы.
— Значит, тебе теперь шестнадцать? — переспросила она.
— Да, — ответил он.
— А мне в марте будет восемнадцать. — Она взмахнула узелком, задумчиво посмотрела в сторону, на рыжевато-бурые скалистые гребни, которые находились на земле ее отца, и беззвучно зашевелила губами,
Он ничего не возразил, слишком занят был разгрызанием стебелька полевицы. Неожиданно Сигрун Мария вспомнила еще одну, также очень важную, вещь и воскликнула:
— А знаешь, моя мама старше отца!
Он слышал об этом впервые.
— Ну да, она почти на целых пять лет старше папы, — заявила Сигрун Мария и снова принялась размахивать своим узелком. Лукавая улыбка играла на ее губах, а в зеленоватых глазах сверкали яркие искорки, точь-в-точь блики лунного света в глубоких таинственных омутах — изменчивого света августовской луны, когда сумерки и аромат сливаются в одно.
— Папа говорит, что пятилетняя разница в возрасте — все равно что ничего, — добавила она с еще большей доверительностью. — Он твердит, что моя бабушка из Монастырского Подворья была старше дедушки на двенадцать лет. И это не помешало им быть очень счастливыми. Их даже похоронили в одной могиле.
До этого дня он понятия не имел о существовании бабушки из Монастырского Подворья, и обстоятельства ее жизни и смерти были ему одинаково неизвестны, поэтому он не решился ничего сказать по этому поводу. В растерянности он смотрел по сторонам и наконец остановил взгляд на двух маленьких серовато-коричневых каменушках, которые летели вверх по реке. Он следил за их полетом, пока они не исчезли за низкими утесами.
— Ну ладно. — Сигрун Мария стряхнула с юбки невидимые конские волоски. Улыбка сошла с ее губ, и голос звучал уже не так сердечно, как раньше. — Ты ужасно неразговорчивый и страсть какой серьезный. Верно, размышляешь над каким-нибудь великим вопросом?
— Нет, — растерянно ответил он.
— Тогда расскажи что-нибудь новенькое.
— Да я ничего такого не знаю, — промямлил он, не поднимая глаз, сглотнул слюну, опять нагнулся и сорвал новый стебелек полевицы, очистил от семян и сунул в рот. Казалось, мысли его были заключены в какие-то диковинные, мягкие, благоуханные путы, которые он не мог и не хотел разрывать. Тут он неожиданно понял, что у полевицы нет совсем никакого вкуса.
— Да, кстати! Не знаешь, будет в следующее воскресенье почта или нет?
— Будет, — ответил он.
— Мне бы очень хотелось получить письмецо. Ужасно люблю получать письма. Хоть бы кто-нибудь догадался написать! И вовсе не обязательно, чтобы письмо было длинное, может быть всего несколько строчек.
Он молчал.
— Ужасно люблю получать письма, — повторила она, взглянув на него. Но так как он опять ничего не ответил, заговорила снова, перескочив
— Неплохо, — отозвался он. — Ведь в последнее время стояли очень погожие дни.
— Да, просто замечательные, — согласилась она и, подняв голову, взглянула на спокойные, мирные облака. — У нас с сенокосом тоже намного лучше, чем в прошлом году, но мы еще не кончили копать картошку. А вы свою убрали?
— Да, еще в конце прошлой недели.
— И как урожай?
— Думаю, отличный!
— У нас, я уверена, тоже будет отличный урожай, — сказала она. — В огороде перед домом овощи всегда хорошо растут, а вот на старых грядках у конюшни, где раньше сажали капусту, брюква что-то никак не принимается. Наверно, земля в том месте для нее не очень подходящая.
Она снова взглянула на облака, взмахнула узелком, выставила вперед ногу и, прищурив глаза, чтобы скрыть улыбку, спросила:
— А что скажешь о наступающей осени? Какая она будет — хорошая или плохая?
Пришлось волей-неволей признаться, что об этом у него нет ни малейшего представления — он в самом деле попросту не думал об осени, считая, что лето еще безраздельно царит на земле. Правда, ночами уже пронеслись первые холодные северные ветры, но сейчас опять пригревает солнышко и небо ясное.
— Ты ведь, наверно, умеешь предсказывать погоду? — не унималась она. — Так какая же она будет?
— Кто ее знает… Я плохо разбираюсь в погоде.
— Вот это да! Ты плохо разбираешься в погоде! Ну ты даешь, парень! — воскликнула Сигрун Мария, изобразив на лице величайшее изумление. Невежество парня рассмешило ее, и она укоризненно качала головой, поддразнивая его: — Как же можно быть таким тупицей! Я не знаю ни одного человека, который не брался бы предсказывать погоду. А ты — не умеешь!
— Думаю, осень обещает быть хорошей, — выдавил он, побагровев от смущения, и счел за благо снова обратиться к исследованию узла на поводьях. — По-моему, хорошая погода может продержаться до рождества.
— Вот видишь! — обрадовалась она. — Я была уверена, что ты ничуть не хуже других способен судить о погоде. Вполне возможно, ты разбираешься в ней лучше всех в нашем приходе. Только ты очень уж себе на уме и слишком важничаешь. Каждое слово из тебя нужно клещами вытягивать!
Она провела ладонью по волосам, проверила, не выскочили ли шпильки и не сполз ли пучок, и, убедившись, что все на месте, со вздохом вопросительно посмотрела на парня, будто в надежде, что он хоть что-нибудь скажет. Но он как воды в рот набрал. Девушка посмотрела вдаль, на изжелта-коричневые гребни гор, прислушалась к крику казарок в вышине, и зеленоватые искорки в ее глазах будто сразу потемнели. Она уже не улыбалась, и ямочки на щеках куда-то пропали.
— Пойду, пожалуй, — вздохнув, сказала она, всем своим видом показывая, что собирается уходить. — Тебе ведь, кажется, нужно еще торф возить с болота?