Избранное
Шрифт:
У моей бабушки по линии отца, католички, я часто замечал едва уловимое движение, легкий наклон головы — не только когда она сидела в одиночестве, но и на людях, когда она шла или мотыжила. В душе она постоянно молилась, мысленно перебирая четки, и эти чуть заметные поклоны отмечали повторяющееся в молитве имя Иисуса. Быть может, княгиня тоже молится? Или только быстро мелькавшие в ее пальцах, подобно четкам, перебираемые горошины натолкнули меня на эту мысль? Княгиня чуть заметно наклонилась, сидя с закрытыми глазами. Я про себя прикинул, с такими ли интервалами она опускает голову,
Граф перехватил мой любопытный взгляд и заговорщически улыбнулся.
— Молится? — шепотом спросил я.
— Можете говорить в полный голос.
И он показал себе на уши, затем изящно махнул рукой.
Теперь мы оба смотрели на княгиню. Изучали ее, словно некий неодушевленный предмет.
— Воскресная месса, — пояснил граф. Потом, склонившись к моим ручным часам: — Вынос святых даров!
И граф легко рассмеялся.
Затем объяснил мне, одними жестами, что княгиня потому не в церкви, что уже не в силах ходить так далеко. Ноги отказывают. Но она тем не менее перехитрила немощность плоти.
Мы помолчали какое-то время.
Неожиданно граф — словно передача мыслей действовала столь совершенно — заговорил о моих деде и бабке по отцовской линии. Старшего пастуха, того он знавал! В юные годы, еще до передачи хозяйства арендаторам, когда поместья управлялись владельцами самолично, граф бывал в этих местах. Молодой кавалерийский офицер, он целые дни проводил в седле, скакал по полям — естественно, по лугам, а не по хлебам, — бывал среди пастухов, табунщиков, чабанов.
И, к полному изумлению, он довольно верно обрисовал моего деда. Бурка, посох, ослик! Округлое лицо, несколько раскосые глаза…
Как же ему не помнить пастухов! Ведь он даже останавливался у них. Вместе хлебали из одного казанка, из примятой тульи пастушеской шляпы пили студеную родниковую воду. И он тоже!
Мой взгляд по-прежнему неотрывно следил за княгиней.
— Я слышал, ее светлость были встревожены надвигающимися событиями.
— О, да! Она боялась венгров.
— Крестьян?
— Венгров как таковых. Всей нации. Пожалуй, даже меня немного!
— Как это понять, почему?
Я переспросил дважды, но граф будто и не слышал вопроса: он неизменно возвращал разговор к старикам. И всякий раз — к моему «уважаемому», более того, «заслуживающему самого глубокого уважения» деду. Каждая цивилизация по тому познается и тем измеряется, как она чтит память предков! Почему Китай в свое время продвинулся так далеко? Потому, что там сама религия не что иное, как поклонение предкам!
— Да, это так, Китай продвинулся. Но после взлета начался спад.
— Когда отказались от почитания предков, от их обожествления, можно сказать. От того, что составляет краеугольный камень любой прочной и здоровой системы!
— В том числе и земельной аристократии.
Граф был ошеломлен неожиданным ударом. Затем покраснел. Гнев и подавляемое раздражение погнали кровь в микроскопические прожилки старческого лица.
— Я имел в виду отнюдь не своих предков, а вашего! Того самого, кого вы в своей книге обвинили в нарушении договора!
— Кого обвинил?! Я?
— Вы писали, будто ваш дед
— Я писал, что один такой случай имел место. Овец он послал на чью-то свадьбу… Но отчего же княгиня с таким беспокойством относилась к событиям? — повернул я отару слов на прежнее пастбище, невольно бросив взгляд на сидящую с закрытыми глазами и отсчитывающую поклоны княгиню.
Граф тоже посмотрел на жену.
— Потому что венгров она, в сущности, знала только из литературы. По книгам предубежденных иностранных авторов и семейной переписке. Главным образом по переписке своего деда. А у того действительно было немало недоразумений с венграми… Но что касается вашего деда, то к страницам, посвященным покойному, придрался вовсе не я. У вашего уважаемого деда был заключен договор с этим, как его… вампустайским арендатором. Так что упомянутый раздел вашей замечательной книги возмутил главным образом его… этого вампустайского арендатора. Он даже хотел писать опровержение в газеты, потому как уж он-то действительно хорошо знал того старого пастуха. Под его надзором не пропадала ни одна овца.
— А как сейчас, ее светлость уже примирилась с венграми?
Востроглазый мальчуган снова наполнил свое ружье водой из чайника и на этот раз, после деда и тетки, избрал мишенью бабушку. Несмотря на всю его осторожность, выстрел получился слишком сильным. Водяная струя обдала княгиню.
— И не только примирилась! Она буквально в восторге от их рыцарства.
Я узнал немаловажную вещь.
По жизнеописанию, мемуарам и переписке бывшего австрийского канцлера Меттерниха княгиня составила себе представление о венграх — об их строптивости, незатухающей жажде мести, которая охватывала сих кровожадных гуннов при одном лишь имени великого канцлера.
Старая княгиня была урожденной Меттерних, прямой наследницей князя Клеменса Меттерниха; единственной его ныне здравствующей внучкой.
Но графа занимали иные мысли.
— На мой взгляд, продажа одной-двух овец — это еще не повод усомниться в честности! Но вот вампустайский арендатор — граф сделал паузу, пытаясь восстановить в памяти и произнести наконец имя арендатора, однако после бесплодных усилий так и не произнес его, — тот посчитал тягчайшим обвинением, если о ком-то говорят, будто он за счет пропадавших овец построил себе дом или жертвовал на придорожные кресты.
— Публиковалась ли переписка Меттерниха касательно Венгрии?
— Этого я не знаю… Но вернемся к вопросу о почитании предков и в этой связи к незапятнанной репутации вашего деда…
— Позвольте моему медиумическому чувству потустороннего отметить некоторую gene [115] , испытываемую, возможно, в том мире канцлером Меттернихом, поскольку ему пришлось восстать из прошлого в столь тесном соседстве, чуть ли не об руку с пастухом в грибообразной шляпе…
115
Неловкость (франц.).